Правила вежливости - Амор Тоулз
– Под конец Хэнк готов был часами здесь просиживать, – сказал Тинкер. – Я все пытался уговорить его переехать и снять квартиру в Гринвич-Виллидж, чтобы там хотя бы раковина была нормальная, но он на мои уговоры не поддавался. Говорил, что Виллидж – район чересчур буржуазный. Хотя мне кажется, что он оставался здесь только из-за этого вида. Мы с ним выросли в доме, где из окон точно такой же вид открывался.
Раздался гудок какого-то торгового судна, и Тинкер указал на него, словно этот гудок доказывал правдивость его слов. Я улыбнулась и кивнула.
…
– Я, наверное, мало что рассказывал тебе о своей жизни в Фолл-Ривер? – сказал он.
– Да уж, маловато.
– Как же это с человеком случается? Как, в какой момент он перестает рассказывать людям, откуда он родом?
– Постепенно. По капельке.
Тинкер кивнул и снова посмотрел в сторону пирсов.
– Самое смешное, что мне действительно очень дорог тот период моей жизни, когда мы жили совсем рядом с доками. В соседях у нас, правда, были одни бедняки. Те, кого называют отбросами общества. Когда в школе кончались уроки, мы все бежали вниз, к докам. Мы не знали показателей отбивания[186], зато знали азбуку Морзе, и умели подавать сигналы с помощью флажков, и различали все флаги крупных судоходных компаний; а еще мы очень любили смотреть, как команда судна сходит на берег со своими вещевыми мешками. Вот кем мы все мечтали стать, когда вырастем: моряками торгового флота. Мы мечтали, как пойдем в далекий морской поход, как будем заходить в гавани Амстердама, Гонконга, Перу…
Когда смотришь с высоты прожитых лет на мечты большинства детей, то понимаешь: такими трогательными эти мечты делает именно их недостижимость – этот хотел стать пиратом, та принцессой, а вон тот президентом. Но Тинкер говорил о своих детских мечтаниях так, что возникало ощущение, будто те, вызывающие такой блеск в его глазах, устремления все еще вполне осуществимы, они не только в пределах досягаемости, но и, возможно, даже ближе, чем когда-либо прежде.
* * *
Когда совсем стемнело, мы отступили в комнату Хэнка. На лестничной площадке Тинкер спросил, не хочу ли я перекусить. Я сказала, что не голодна, и он явно испытал облегчение. Видимо, в этом году мы уже были по горло сыты ресторанами.
Поскольку стульев не оказалось, мы уселись лицом друг к другу на двух перевернутых ящиках – на одном была надпись «Лук „Аллилуйя“», а на втором «Лаймы „Авиатор“».
– Как дела у вас в журнале? – с энтузиазмом спросил Тинкер.
Там, в Адирондакских горах, я рассказывала ему об Элли и Мэйсоне Тейте, а также о том, как трудно идут у нас поиски главной статьи. Так что сейчас я принялась рассказывать, как предложила брать интервью у швейцаров, какие сплетни нам удалось из этих швейцаров вытянуть, и меня вдруг впервые охватила брезгливость. Я даже легкую тошноту почувствовала. Здесь, в лачуге Хэнка, вся эта затея показалась мне куда более неприглядной, чем на заднем сиденье лимузина Мэйсона Тейта.
Но Тинкеру моя идея страшно понравилась. Не так, как Мэйсону. И не потому, что это даст возможность содрать шкуру с богачей Нью-Йорка. Нет, ему просто пришлась по душе моя изобретательность и те возможности, которые моя идея давала в плане постановки извечной «человеческой комедии», ибо оказывалось, что все тщательно хранимые тайны адюльтеров, всевозможных незаконных связей и недостойным образом полученных выигрышей на самом деле постоянно и вполне свободно циркулировали на поверхности городской жизни, но никто на них особого внимания не обращал – они воспринимались примерно как те бумажные кораблики, которые мальчишки складывают из первых страниц газет, украшенных заголовками, и пускают в плавание по прудам Центрального парка. Но больше всего Тинкеру понравилось, что эта идея принадлежала именно мне.
– Мы это заслужили! – сказал он со смехом и решительно тряхнул головой, как бы причисляя себя к тем, что так любят хранить свои тайны.
– Уж ты-то безусловно!
Некоторое время мы оба смеялись, а когда перестали, я начала было рассказывать ему некую смешную историю, которую поведал нам один юный лифтер, но он меня оборвал:
– А знаешь, Кейти, ведь это я всячески ее подстрекал и подталкивал.
Я молча смотрела ему прямо в глаза.
– Да. С самой первой минуты, как мы с Анной познакомились, я всячески подталкивал ее к тому, чтобы она взяла меня под свое покровительство. Я совершенно точно знал, что она может для меня сделать. И чего мне будет это стоить.
– Это еще не самое страшное, Тинкер.
– Да знаю я. Знаю. Но мне бы следовало рассказать тебе все еще в той кофейне; или в горах. Или еще в тот вечер, когда мы познакомились.
* * *
В какой-то момент Тинкер заметил, что я обхватила себя обеими руками.
– Ты совсем замерзла, – сказал он. – Какой же я идиот!
Он вскочил, огляделся. Потом развернул скатанное одеяло и накинул мне на плечи.
– Я сейчас вернусь.
Я слышала, как он с грохотом ссыпался по лестнице. Хлопнула входная дверь.
Закутавшись в одеяло, я потопала ногами, чтобы согреться, и сделала кружок по комнате. Картина Хэнка, на которой был изображен митинг докеров, лежала в центре серого матраса, из чего следовало, что сам Тинкер, видимо, спал на полу. Я остановилась и заглянула в его чемодан. Внутренняя сторона крышки была обита синим шелком, и на ней имелось несколько карманов разной величины для мелочей – щетки для волос, кисточки для бритья, расчески. Все эти вещицы ранее были украшены инициалами Тинкера, но теперь все инициалы исчезли.
Я опустилась на колени и, склонив голову набок, стала рассматривать корешки книг, сложенных в стопку. В основном это были справочники, захваченные Тинкером из его кабинета в «Бересфорде». Но была там и «Вашингтония», подаренная ему матерью, а также тот самый томик «Уолдена», который я видела у него в Адирондакских горах. Теперь томик еще больше обтрепался по краям и выглядел так, словно его постоянно носили в заднем кармане джинсов, поднимаясь и спускаясь по тропе к Пиньон-Пику, или по Десятой авеню, или по узкой лестнице этого клоповника.
Услышав на лестничной площадке шаги Тинкера, я села на ящик, кутаясь в одеяло.
Он принес два фунта угля в газетном кульке и, опустившись перед плитой на колени, принялся ее
