Правила вежливости - Амор Тоулз
– Нет. Я вообще не слишком религиозна, но крестили меня в русской православной церкви.
Дики даже присвистнул, и довольно громко, так что каноник с удивлением обернулся.
– Звучит потрясающе! – сказал Дики.
– Но я ничего толком о православии не знаю. Хотя на Пасху мы обычно весь день постились, а потом всю ночь ели.
Дики, похоже, хорошенько обдумал мои слова и сказал:
– По-моему, я тоже так смог бы.
– Наверное, да.
Какое-то время мы молчали, потом Дики снова наклонился ко мне.
– А ведь я тебя уже несколько дней не видел.
– Я знаю.
– Ты не хочешь объяснить мне, что с тобой происходит?
Теперь мы уже смотрели друг другу в лицо.
– Это долгая история, Дики.
– Тогда давай выйдем отсюда.
Мы вышли и уселись на холодных ступенях соборного крыльца, дружно опершись локтями о колени, и я рассказала Дики сокращенную версию той же истории, какую однажды поведала Битси в баре отеля «Ритц».
Поскольку с тех пор утекло уже довольно много времени, я, должно быть, обрела несколько большую уверенность в себе и рассказывала о собственных переживаниях так, словно это был какой-то веселый бродвейский спектакль, старательно подчеркивая роль всевозможных совпадений и сюрпризов: встречу с Анной на ипподроме; отказ Ив от сделанного ей Тинкером предложения; и то, как я случайно наткнулась на Анну и Тинкера в кафе «Шинуазри».
– Но эта самая смешная часть истории, – сказала я и далее поведала Дики, как обнаружила «Правила вежливости», составленные Вашингтоном, но по своей удивительной тупости далеко не сразу поняла, что это, по сути дела, настольная книга Тинкера, его учебник жизни. В качестве иллюстрации я весьма энергично и без запинки протарахтела несколько максим Вашингтона.
Но то ли оттого, что я рассказывала все это, сидя в декабре на ступенях собора, то ли оттого, что я столь ядовито острила, цитируя одного из Отцов нации, мой юмор, похоже, особого успеха не имел. И под конец я уже сама чувствовала, что голос мой начинает дрожать.
– Как-то совсем не смешно получилось, – сказала я.
– Да уж, – сказал Дики.
Он вдруг стал гораздо серьезней, чем обычно. Понурившись и стиснув руки, он смотрел вниз, на ступени крыльца и долгое время молчал. Меня уже начало это пугать, и я спросила:
– Тебе не хочется отсюда уйти?
– Нет. Тут вполне нормально. Давай побудем здесь еще немного.
И он снова замолчал.
– О чем задумался? – не выдержала я.
Он начал неторопливо – что было для него совершенно не характерно – постукивать ногой по ступени, словно отбивая ритм, а потом сказал, словно задавая вопрос самому себе:
– О чем я задумался? – Он несколько раз глубоко вздохнул, явно к чему-то готовясь, и объяснил: – А задумался я о том, что ты, пожалуй, слишком сурово обошлась с этим парнем. С Тинкером.
Дики перестал выстукивать ногой ритм и стал чрезвычайно внимательно рассматривать на той стороне Пятой авеню статую Атланта, державшего на своих плечах небесный свод; статуя была выполнена в стиле ар-деко и стояла перед Центром Рокфеллера. Мне показалось, что Дики просто не в силах снова посмотреть мне в глаза.
– Значит, этого парня, то есть Тинкера, вышвырнули из колледжа, – Дики говорил тоном человека, которому очень хочется убедиться, что всеми фактами он владеет полностью, – когда его отец промотал даже те деньги, которые мать отложила, чтобы оплатить обучение любимого сына. Тинкер пошел работать и на своем пути наткнулся на некую Лукрецию Борджиа, которая соблазнила его жизнью в Нью-Йорке и возможностью выбиться в люди. А потом вы все случайно встретились. И хотя он явно был к тебе неравнодушен, он все же выбрал твою подругу, получившую увечья в его автомобиле, на который налетел молочный фургон. И жил с ней, пока она не послала его куда подальше. А потом и его брат, по всей видимости, его туда же послал…
Я вдруг обратила внимание, что упорно смотрю куда-то себе под ноги.
– История-то вся, в сущности, об этом? – с сочувствием спросил Дики.
– Да, – согласилась я.
– Но задолго до того, как ты узнала все это – и насчет Анны Гранден, и насчет Фолл-Ривер, и насчет доли в железных дорогах, и насчет всего прочего, – ты успела в него, в Тинкера, влюбиться?
– Да.
– Тогда, как мне кажется, главная проблема сейчас заключается в том, что, несмотря ни на что, ты все еще его любишь?
Разве бывает так, что, когда случайно с кем-нибудь познакомишься и ярко сверкнешь перед ним, возникает некая материальная основа для ощущения, будто вы знаете друг друга всю жизнь? Разве можно после всего лишь нескольких часов беседы быть по-настоящему уверенным, что связь между вами абсолютно необычна и выходит за рамки времен и условностей? Но если это и так, то не способен ли он все изменить ради тех часов, что вам еще отведены?
Значит, несмотря ни на что, спросил Дики со сверхъестественной степенью отчужденности, ты все еще его любишь?
Не говори этого вслух, Кейти! Ради бога, не признавайся в этом! Оторви свою задницу от ступеньки, встань и поцелуй этого сумасброда. А потом постарайся убедить его никогда больше не обсуждать с тобой эту тему.
– Да, – сказала я.
«Да» – слово, которое в вопросах о любви должно бы заключать в себе блаженство. Да, сказала Джульетта. Да, сказала Элоиза. Да, да, да, сказала Молли Блум. «Да» – это ответное признание в любви, ее подтверждение и нежное разрешение. Но в контексте нашего с Дики разговора это слово несло в себе яд.
Я почти физически почувствовала, как что-то умирает у Дики внутри. Умирает мой образ – самоуверенной, не сомневающейся и всепрощающей.
– Ну что ж… – сказал он.
А надо мной, точно птицы пустыни, кружили ангелы с черными крылами.
– …я не уверен, насколько искренне твой друг намеревался следовать этим правилам; возможно, он просто обезьянничал, используя их, чтобы лучше выглядеть в обществе. Да и какая, собственно, разница? Ведь и старик Джордж Вашингтон не сам их придумал. Он просто выписывал их откуда-то, пытаясь наилучшим образом следовать им. Впрочем, это все равно весьма впечатляет. Вряд ли сам я смог бы следовать в реальной жизни более чем пяти или шести этим правилам одновременно.
Теперь мы уже оба уставились на статую Атланта с его чрезмерно мускулистым телом. Я, наверное, тысячу раз бывала в соборе Святого Патрика, но до этого ни разу не задумывалась над тем, что довольно странно было поставить напротив собора именно статую Атланта, причем так, чтобы, выходя оттуда, вы видели этого великана
