Василий Жуковский - Том 4. Одиссея. Проза. Статьи
Представленные примеры показывают вам в Кантемире превосходного философа-моралиста: мысли его ясны; он выражает их сильно и с живостию стихотворца. Остается представить несколько примеров его искусства в описаниях и в изображении характеров. Филарет и Евгений разговаривают о благородств*е (II сатира). Евгений, досадуя на фортуну, которая благоприятствует Туллию, Трифону и Дамону, имеющим незнатное происхождение, исчисляет достоинства своих предков и в заключение описывает славу своего покойного родителя:
Знатны уж предки мои были в царство ОльгиИ с тех времен по сих пор в углу не сидели,Государства лучшими чинами владели.Рассмотри гербовники, грамот виды разны,Книгу родословную, записки приказны;С прадедова прадеда, чтоб начать поближе,Думного, наместника никто не был ниже;Искусны в мире, в войне рассудно и смелоВершили ружьем, умом не одно те дело.Взгляни на пространные стены нашей залы,Увидишь, как рвали строй, как ломали валы;В суде чисты руки их; помнит челобитчикМилость их, и помнит злу остуду обидчик.А батюшка уж всем верх; как его не стало,Государства правое плечо с ним отпало.Как батюшка выедет, всяк долой с дорогиИ, шапочку сняв, ему головою в ноги;Всегда за ним выборна таскалася свита,Что ни день рано с утра крестова набитаТеми, которых народ почитаетИ от которых наш брат милость ожидает.Сколько раз, не смея те приступать к нам сами,Дворецкому кланялись с полными руками?И когда батюшка к ним промолвит хоть слово,Заторопев, онемев, слезы у иноваТекли из глаз с радости, иной, неспокоен,Всем наскучил, хвастая, что был он достоенС временщиком говорить, и весь веселилсяДом его, как бы им клад богатый явился.Сам уж суди, как легко мне должно казаться,Столь славны предки имев, забытым остаться?Последним видеть себя, куды глаз не вскину?
Стихотворец выводит на сцену глупца, надутого знатностию; но не трудится описывать его характер; ибо он сам обнаруживает себя своими забавными рассуждениями. Какие преимущества знатного вельможи наиболее прельщают его душу? Он сказал только мимоходом о том, что его предки были:
Искусны в мире, в войне…
Но батюшка его всем верх; с ним отпало правое плечо государства! Бывало, когда выедет, всякой бежит долой с дороги; его дворецкому кланялись в пояс; его слово делало счастливым на неделю того, кто удостоивался его услышать. Нужно ли после всего этого стихотворцу сказывать своим читателям, что Евгений его есть суетный глупец, не имеющий понятия о прямом благородстве? Далее, Филарет описывает смешной образ жизни Евгения, в противоположность великим делам его предков:
Потрись на оселку, друг, покажи, в чем славуКрови собой и твою жалобу быть праву.Пел петух, встала заря, лучи осветилиСолнца верхи гор; тогда войско выводилиНа поле предки твои: а ты под парчою,Углублен мягко в пуху телом и душою,Грозно сопешь; когда дня пробегут две доли,Зевнешь, растворишь глаза, выспишься до воли,Тянешься уж час, другой, нежишься, сжидаяПойла, что шлет Индия иль везут с Китая,Из постели к зеркалу одним спрыгнешь скоком;Там уж в попечении и труде глубоком,Женских достойную плеч завеску на спинуВскинув, полос с волосом прибираешь к чину,Часть их над лоским лбом торчать будут сановиты,По румяным часть щекам, в колечки завиты,Свободно станут играть, часть уйдет за темяВ мешок. Дивится тому строению племяТебе подобных; ты сам, новый Нарцисс, жадноГлотаешь очьми себя, нога жмется складноВ тесном башмаке твоя, пот со слуг валится,В две мозоли и тебе краса становится;Избит пол и иод башмак стерто много мелу.Деревню взденешь потом на себя ты целу.Не столько стоит народ римлянов пристойноОсновать, как выбрать цвет и парчу и стройноСшить кафтан по правилам щегольства и моды:Пора, место и твои рассмотрены годы,Чтоб летам сходен был цвет, чтоб тебе в образуНежну зелен в городе не досажал глазу,Чтоб бархат не отягчал в летню пору тело,Чтоб тафта не хвастала среди зимы смело;Но знал бы всяк свой предел, право и законы,Как искусные попы всякого дни звоны.
Вот изображение военачальника:
Много вышних требует свойств чин воеводы.И много разных искусств: и вход, и исходы,И место годно к бою видит одним взглядом;Лишной безопасности не опоен ядом,Остр, проницает врагов тайные советы,Временно предупреждать удобен наветы,О обильности в своем таборе печетсяНеусыпно, и любовь ему предпочтетсяВойска, и не будет за страх ненавидим;Отцом невинный народ зовет, не обидимЕго жадностью; врагам одним лишь ужасен;Тихим нравом, и умом, и храбростью красен;Не спешит дело начать, начав, производитСмело и скоро; не столь бегло перун сходит,Страшно гремя. В счастии умерен быть знает,Терпелив в нужде, в бедстве тверд, не унывает.Ты тех добродетелей, тех чуть имя знанийСлыхал ли? Самых числу дивишься ты званий;И в один всех мозг вместить смертных столь мнишь трудно,Сколь дворецкому не красть иль судье жить скудно.
Следующее описание безрассудной заботливости некоторых стариков* весьма забавно:
Видел я столетнего старика в постели,В котором лета весь вид человека съели,И на труп больше похож; на бороду плюет,Однако ж дряхлой рукой и в очках рисует.Что такое? Ведь не гроб, что бы ему кстатиС огородом пышный дом, где б в лето гуляти.А другой, видя, что смерть грозит уж косою,Не мысля, что сделаться имеет с душою,Хоть чуть видят слабые бумагу уж взгляды,Начнет писать похорон своих все обряды,Сколько архипастырей, попов и причетуПред гробом церковного, и сколько по счетуПойдет за гробом родни с горькими слезами,С какими и сколькими провожать свечами,Где зарыть и какой гроб, лампаду златуюСвесить иль сребряну, и надпись какуюСочинить, чтоб всякому давал знать слог внятный,Что лежащий под ней прах был господин знатный.
Вот характеры гордеца Иркана*, злословного Созима, льстеца Трофима, подозрительного Невия и завистника Зоила:
В палату вшедши Иркан, где много народу,Раздвинет всех, как корабль плывущ сечет воду,И хоть бы знал, что много злата с плеч убудет,Нужно продраться вперед; позади не будет.Садится ли где за стол, то то, то другоеБлюдо перед себя подать велит, снять иное;Приходят из его рук с здоровьями кубки;Зависеть от его слов всех должны поступки.Распялив грудь, бровь подняв, когда знак ти окомПодаст за низкий поклон, в почтенье глубокомИмеет тя: ибо с кем проговорить словоУдается не всегда, не всегда готово.Мнит он, что вещество то, что плоть ему дало,Было не такое же, но нечто сиялоПред прочими; и была та фарфорна глина,С чего он, а с чего мы — навозная тина.Созим, смотря на него, злобно скалит зубы,И шепчут мне на ухо ядовиты губы:«Гораздо б приличнее Иркан пратомоюПомнил бабушку свою и деда с сумою,Умеряя по семье строй свой и походку;Гораздо б приличнее зашил себе глотку,Чтоб хотя один глупец обмануться станомЕго мог, а не весь свет окрестил болваном».Созим дело говорит; но Иркану б мочноДружеский подать совет, чем ему заочноНасмехаться без плода; но о всех так судитСтрого Созим. «Чистую удачливо удитЗолотом мягкий Сильван супругу соседа;У Прокофья голоден вышел из обеда;Настя румяна, бела своими трудами,Красота ее в ларце лежит за ключами;Клементий-судья собой взяться не умеетНи за что и без очков дьяка честь не смеет»,Ни возраст, ни чин, ни друг, ни сам ближний кровныйЯзык Созимов унять не могут злословный.Я несчастливым тот день себе быть считаю,Когда случится мне с ним сойтись; ибо знаю,Что, как скоро с глаз его сойду, уж готовоСтоль злобное ж обо мне будет ему слово.Сообществу язва он; но больше ужасенТрофим с сладким языком и больше опасен:Может в умных клевета пороки заставить,Нечувствительны пред тем, полезно исправить;Трофим, надсаждаясь, все хвалит без разборуИ множит число глупцов. Веру даем скоруПохвалам мы о себе, и, в сердце вскользая,Истребят до корени, буде в нем какаяКрылась к добродетели ревность многотрудна.Самолюбием душа ни одна не скудна,И одним свидетелем совершенно чаемХвальными себя, за тем в пути унываем.Не успел Тит растворить уст, Трофим дивитсяИскусной речи его, прилежно трудитсяИ сам слушать и других к тому принуждает,Боясь чихнуть иль дохнуть, пока речь скончает,Котору мне выслушать нельзя, не зевая.У Тита на ужине пальцы полизая,Небесным всякой зовет кусок, хоть противенЕму, гадит; нигде он не видал столь дивенЧин и стольку чистоту; все у Тита чудноВ доме, и сам дом почесть раем уж не трудно.Если б Титова жена Парису знакомаБыла, Менелаева пряла б пряжу дома.Все до облак Титовы дела возвышает;Тит высморкать нос кривой весьма умно знает.И не отличен ему Тит один; но равноВсякому льстит, все ему чудно и преславно,И мнит, что тем способом любим всем бывает.. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Невий бос и без порток с постели встанет,Пятью и десятью в ночь осмотрит прилежно,Заперты ли окна все и двери надежно,На месте ли кабинет, и сундук, и ящик.Сотью шлет в деревню он изведать, приказчикНе крадет ли за очьми; за дворецким ходитСам тайно в ряд; за собой слуг своих не водит,Чтоб, где берет, где кладет он деньги, не знали.Котел соседу ссудил, тотчас думы вспали,Что слуга уйдет с котлом, тотчас шлет другогоПо пятам за ним смотреть, и, спустя немного,Пришло в ум, что сам сосед в котле отперетьсяМожет; воротить слугу третий шлется.Вскинет ли глаз на кого жена ненарочно,Невий чает, что тому уж ожидать мочноВсе от жены, и затем душу свою мучит;Детей мать долги копить потаенно учит;Друг шепчет о чем с другим — Невию наветыСтроят или смеются те. Меряет ответыДолго на всякой вопрос, бояся обманаВо всем: подозрителен весь свет, и изъянаВезде опасается. В таком непрестанноБеспокойстве жизнь свою нурит окаянно.Я б на таком не хотел принять договореНи самый царский престол; скучило б мне вскореИ царско титло. Суму предпочту в покоеИ бедство я временно, сколь бы то ни злое,Тревоге, волнению ума непрестанну,Хоть бы в богатство вели, в славу несказанну,Часто быть обмануту предпочту, конечно,Нежель недоверием мучить себя вечно.Не меньше мучит себя Зоил наш угрюмый:Что ни видит у кого, то новые думы,Нова печаль, и не спит бедный целы ночи.Недавно, закинув он завистные очиВ соседний двор и видя, что домишко строит,Который, хоть дорого ценить, ста не стоитРублей, побледнел весь вдруг и, в себе не волен,Горячкою заболев, по сю пору болен.У бедного воина, что двадцать лет служит,Ощупав в кармане рубль, еще теперь тужит.Удалось ли кому в чин неважный добиться,Хвалят ли кого — ворчит и злобно дивитсяСлепому суду людей, что свойства столь плохиВысоко ценит. В чужих руках хлеба крохиБольшим ломтем кажутся. Суму у убогих,Бороду у чернеца завидит и в многихСлучаях… Да не пора ль, Муза моя, губыПрижав, кончить нашу речь?..
Сих примеров весьма довольно для того, чтобы иметь ясное понятие о стихотворном искусстве и даровании Кантемира. Как сатирик он может занимать средину между Горацием и Ювеналом. Он не имеет той живости, того приятного остроумия, той колкой и притом неоскорбительной насмешливости, какую мы замечаем в Горации; но он имеет его философию и с таким же чувством говорит о простоте, умеренности и тех веселых досугах, которые мы, не будучи обременяемы посторонними заботами, посвящаем удовольствию и размышлению. И в самых обстоятельствах жизни имеет он некоторое сходство с Горацием: и тот и другой жили у двора*; но Гораций как простой зритель, а Кантемир как зритель и действующий. Горация удерживала при дворе благодарность к Меценату, а Кантемира — важнейшие дела государственные. Для первого стихотворство было занятием главным, для последнего было оно отдохновением*. Гораций думал единственно о том, как наслаждаться жизнию: разнообразие удовольствий оживляло и самое воображение стихотворца. Кантемир, будучи обременен обязанностию государственного человека, наслаждался более одною мыслию. Философия первого живее, и мысли более согреты пламенем чувства: говоря о природе, он восхищает вас прелестными описаниями природы; он увлекает вас за собою в сельское свое уединение; вы видите рощи его, слушаете вместе с ним пение птиц и журчание источника. Философия последнего не так трогательна: он рассуждает о тех же предметах, но с важностию мыслящего человека; он говорит о посредственности, спокойствии, беззаботности как добрый философ, истинно чувствующий всю их цену, но пользующийся ими весьма редко. В слоге имеет он, если не ошибаюсь, более сходства с Ювеналом: и тот и другой богаты описаниями, и тот и другой иногда утомляют нас излишним обилием; но все описания римского сатирика носят на себе отпечаток его характера, сурового и гневного: Ювенал с намерением увеличивает то безобразие, которое хочет сделать для нас отвратительным; но тем самым, может быть, уменьшает и нашу к себе доверенность. Кантемир умереннее и беспристрастнее: он описывает то, что видит и как видит; он смешит чаще, нежели Ювенал, и почти никогда не опечаливает бесполезным изображением отвратительных ужасов. И в самых планах своих Кантемир имеет более сходства с Ювеналом, нежели с Горацием: характер последнего есть непринужденность и разнообразие; характер Ювенала — порядок. Такой же порядок находим и в Кантемировых планах: если, например, сатирик начинает рассуждать, то уже во все продолжение сатиры не переменяет тона и переходит без великих скачков от одной мысли к другой; начиная изображать характеры или описывать, он вводит вас, так сказать, в галерею портретов, расставленных в порядке, и показывает их один за другим: все это, вероятно, могло бы произвести некоторое однообразие, когда бы сатирик не имел истинно стихотворного слога, не оживлял своих рассуждений картинами и не был живописец превосходный.
