Панас Мирный - Гулящая
- Пойдем прогуляемся,- тихо проговорила Христя.
- Пойдем, голубушка, пойдем! Если б ты знала, как я тебе рада! Килина! Не пора ли кашу снимать?
- Еще немножко не упрела,- ответила Килина.
- Ну, ну! Ты уж смотри, пожалуйста. Чтобы косари не сказали: хороши хозяйки - и кашу не умеют сварить. Смотри же, а мы немножко прогуляемся. А ты, Оленка, посиди тут и постереги мое шитье. Только смотри, сама не нашей тут матери, а то еще пороть придется. Мы, дочка, сейчас вернемся,повертываясь то в одну, то в другую сторону, распоряжалась молодая и здоровая Одарка.
- Ну, говори же, Христя, рассказывай все о себе,- сказала Одарка, когда они вдвоем отошли уже далеко от липы и шли по свежим покосам.- Ничего не утаивай. Ты знаешь, как я тебя любила и люблю. И мать твою любила, и ты мне как сестра родная. В деревне все дознались, что это ты была в церкви,Горпина раззвонила, да все просила: "Не говорите, пожалуйста, Федору. Как призналась, говорит, мне, что она Христя, так будто кто ножом меня в сердце пырнул. Ну, думаю, это она за моим Федором пришла!" Так вот как дознались в деревне про тебя, "ничего, говорят, видно, верой и правдой служит Колеснику, что в такие шелка ее нарядил". Одни завидуют, другие бранят. А я думаю: "Как можно другого судить, про себя небось никто ничего худого не скажет. Может, думаю, горькая нужда заставила ее эти шелка напялить, может, если б знала, что можно прошлое воротить, руку дала бы себе отрубить, только б оно воротилось",- весело тараторит Одарка, идя впереди. А за нею Христя - понурилась. Идет и, как граблями, волочит за собой свежескошенную траву.
- Что же это ты отстаешь, Христя? Ты опять плачешь? - обернувшись, спрашивает Одарка.- Разве тебе в самом деле так плохо живется! Да говори же!
- О-о-ох! - тяжело вздохнула Христя.- Что мне говорите? Ты сама все отгадала. Если б ты знала, какая тоска меня гложет, как тяжко я каюсь. Как побывала в Марьяновке, как увидела собственными глазами свою прежнюю жизнь, нет мне покоя. Все люди - как люди, у всех свои заботы, свое горе, у всех свои радости, свои утехи... и у меня они есть. Только другие ими живут, а я - я по ночам вспомнить о них боюсь... У других счастье под боком, а у меня... глубокая пропасть... непроходимая пропасть нас разделяет. Я по одну сторону, оно - по другую. И вижу я его, и манит оно меня, и хочется мне перейти. Да вот мыкаюсь все, не найду перехода. И сдается мне, не найду никогда. Так и буду мыкаться, пока не погибну или не свалюсь в эту глубокую пропасть...- Христя вздохнула и умолкла.
- Что-то не пойму я тебя, Христя, о чем это ты говоришь, о чем жалеешь, о чем сокрушаешься?
- Не поймешь? Трудно тебе, Одарка, это понять. Хорошо тебе, ты вот сама говоришь: у тебя свое хозяйство, муж, детки. А у меня? Эти шелковые тряпки, которые напялили на меня, чтоб другие, глядя на меня, тешились? И никто тебя не спросит: по душе это тебе, по сердцу? Носи и тешь другого.
- Все-таки не пойму я тебя, Христя. Тебе жалко, что у тебя нет своего хозяйства, мужа, детей?
- Нет! Нет! - замахала руками Христя.- Я о том жалею, что нет у меня на всем свете пристанища.
- Да ведь ты живешь - дай бог всякому так жить - и не холодная, и не голодная, и обута, и одета,- прервала ее Одарка, но Христя точно не слышала или не хотела слушать ее и воскликнула:
- Нет у меня никого родного, негде мне голову приклонить, некому приветить меня, душу мне согреть. Нет у меня ничего такого, чтоб могла я сказать: мое оно, и никто его у меня не отнимет. Все мне чужое, и я всем чужая. Как птица без пары, перелетаю с дерева на дерево, с ветки на ветку, чужое гнездо высматриваю, чтоб перебыть в нем темную ночь... Какое ей дело, что маленькая пташка будет погибать на дожде под листком. Лишь бы ей было тепло и покойно... Разве это жизнь, Одарка? Разве такой я жизни хотела?
Одарка задумалась. Ее полное белое лицо омрачила глубокая дума, тонкие ровные брони сдвинулись.
- И как подумаю я об этом, Одарка,- снова начала Христя,- как подумаю, места себе не нахожу. Куда мне бежать? Где спрятаться?
- Никуда ты сама от себя не убежишь, никуда не спрячешься, - покачивая головой, тихо сказала Одарка.
Холод пронизал Христю от этих слов.
- Что же мне делать, Одарка? Как быть? - со страхом спросила она.- И почему мне это раньше никогда не приходило в голову? А теперь из ума не идет?! Я уж думаю, не от сглазу ли это? У нас, ты знаешь, есть бабка Оришка, жена Кирила. Страшная такая. С первого раза ведьмой она мне показалась. И сны на меня насылала такие... страшные сны. В Марьяновке мы посмеялись чего-то, а она и говорит: "Не смейся, не смейся. Тебя горе ждет, тяжкое тебя горе ждет". И с той поры словно душу она мне каленым угольем прожгла... Уж не она ли меня сглазила?
- Бог его знает, Христя, бог его знает. Может, и она. Бывает такой глаз, и слова бывают такие. Зачем же ты ее держишь? Разве нельзя отослать ее?
- Как же ее отошлешь?
- Как? Сказала бы своему старику. Неужели он тебя не послушает? Он ведь, говорят, любит тебя - души в тебе не чает.
Христя задумалась. Некоторое время они шли молча. Вдруг сзади послышался шум, кто-то бежал к ним.
- Мама! Мама! - раздался детский крик.
Одарка и Христя оглянулись. Прямо к ним мчался без шапки мальчик. Голова у него растрепана, глаза горят.
- Вот и Николка,- сказала Одарка.- Выспался, сынок? Что же ты не поздороваешься с тетей Христей? Ручку ей не поцелуешь?
Николка весело подбежал к Христе и протянул ей руку. Та обняла его голову и поцеловала в лоб.
- Какой он большой стал! Не узнаешь.
- А я вас сразу узнал! - ответил Николка.
- О-о! Разве я не переменилась? Не постарела?
- Нет, не постарели. Еще лучше стали - моложе.
Одарка звонко рассмеялась:
- О-о, ты у меня умница! Только вот без шапки по солнцу бегаешь.
- А учитель говорил, что по солнцу хорошо бегать. Что панские дети боятся солнца, и потому они такие бледные, хилые.
Одарка еще громче засмеялась.
- А что там Килина делает? - спросила она.
- Килина уже сняла котелки. Ждет вас, чтобы звать обедать.
- Так пойдем, пойдем поскорее,- заторопилась Одарка и повернула обратно. Христя тоже побрела за нею.
- Мама! и тетя Христя будет с нами обедать?- спросил Николка.
- Вот уж, сынок, не знаю. Коли будет ее милости угодно, что ж, пообедает нашей косарской кашей.
Христя шла позади и молчала.
- Вы, мама, попросите ее обедать. Пусть пообедает с нами. Да и про лес попросите... Знаете, что отец говорил? - подпрыгивая, болтает Николка.
- Тсс! - зашикала Одарка, и густая краска залила ее белое лицо.
Христя поглядела на сына, поглядела на мать и ощутила в сердце холод и горечь. Ей показалось, что за приветливостью Одарки, за ее вежливостью и почтительностью скрывался какой-то тайный расчет, которого она не обнаруживала и о котором так неожиданно проговорился болтливый Николка.
Как ни просила, как ни молила Одарка, Христя не осталась обедать и, попрощавшись, направилась через луга домой.
- А какая важная тетя Христя, как панночка. Я соврал, будто узнал ее, я совсем ее не узнал,- болтал Николка, прыгая на одной ножке, когда они с матерью вернулись под липу.
- Пошел вон! Не приставай, постылый! - крикнула мать и сердито поглядела на сына.- Будто никто не знает, какой ты врун? Не узнал ее, а говоришь, что узнал, а сейчас взял и все выболтал ей. Как ты смел говорить о том, что отец велел сделать? Что я, беспамятная, сама не знаю, когда что можно сказать. Дурак!..- Красная и сердитая, она стала пробовать кашу.
- Совсем несоленая! А говоришь, пробовала? - крикнула она на Килину.
- Я ж как будто по вкусу солила,- робко сказала та.
- По вкусу? Нечего сказать, хорош вкус! Дайка соли! - и она бухнула в оба котелка по целой горсти соли.
Правда, косари, сойдясь на обед, говорили, что каша с сольцой, но Одарка не слышала их. Согнувшись над своим шитьем под толстой липой, она думала: "Уж эти мне ребята! Что ни задумай, как ни прячься от них, а они тут же все разболтают... Уж эти мне ребята!"
10
На третий день Колесник вернулся сердитый и хмурый,- дело о потраве он проиграл. "Что это за судья? Какой он судья? "У вас, говорит, нет ни свидетелей, ни поличного". Зачем же свидетели, зачем поличное? Разве я стану врать? Ты ведь судья! Ты судишь по совести! Значит, я, по-твоему, вру. Ну, доживем мы до новых выборов. Ты у нас, голубчик, кубарем полетишь! Кто тебя выбирает? Думаешь, мужики? Как же, жди, пока выберут!" - ворчал он, ругая и судью, и лесничего, и слобожан.
На четвертый день утром он сидел в комнате и пил чай; Христя хозяйничала за столом. С улицы в раскрытое окно донесся говор: слышен был голос Кирила и чей-то чужой.
- Тут, хлопец, нету такой,- говорил Кирило.
- А мне хозяин и хозяйка велели идти на панский двор и спросить Христю Притыку.
Христя, услыхав свое имя, бросилась к окну. Подошел и Колесник.
Около развалин дворца стоял перед Кирилом молодой парень, держа в руках завязанный в белый платок круглый узелок.
- В чем там дело? - спросил Колесник.
