Автопортрет на фоне русского пианино - Вольф Вондрачек
Жаль, что в такой ситуации я не имел возможности подкрепиться второй стопкой. Но сил завершить наказание хватило и без нее. Интересно, сколько минут требуется людям вроде вас, чтобы из человека, который совсем недавно, свернувшись эмбрионом в материнском чреве, лежал под одеялом и спал, может, видел сны, неважно какие, а проснувшись, чувствовал рядом тепло женского тела, превратиться в того, кто почти не дает себе времени спокойно позавтракать, сказать жене ласковое слово, признаться в любви, кто торопится спасти мир, по крайней мере наиболее ценную его часть, и, как настоящий товарищ, приступить к работе по поручению своего ведомства? Холодного душа достаточно? Бритья? Кто вы, собственно: функционер, идеолог или маленький злобный…
Еще один пинок мне в ногу! Теперь болезненный. Он заставил меня замолчать.
Я еще слышал, как жена, выслушав все мои якобы грехи, потом плоды моего красноречия, потом его молчание, мое молчание, сказала: «Я куплю мужу саксофон, он сможет на нем музицировать, причем исключительно для себя».
И Суворин опять рассмеялся, и смеялся, смеялся. Исполненный огромной, глубокой тоски человек, который смеется.
Нигде чиновники не обладают такой удушающей властью, как у нас, сказал Суворин. Они прислали носильщиков и вынесли из квартиры казенное пианино «Красный Октябрь», на время предоставленное мне консерваторией. Да ладно, товарищи, забирайте. Что за комедия? Вы думаете, они вывели меня из строя? Неделей позже мне втащили «Эстонию», советскую копию «Стейнвея», выпускавшуюся в промышленных масштабах. Я приобрел ее у знакомого, хотя в общем-то целился на его «Бехштейн». И «Эстония» неплохо мне послужила, действительно лучше, чем я думал. Но какой же неуклюжий инструмент, по праву его прозвали танком! Это неубиваемое пианино стояло в каждом Доме культуры, в самых отдаленных городах Советского Союза, но как на нем воспроизвести улетучивающиеся звуки Дебюсси или танцующую печаль Шуберта? Не слишком обнадеживающе. За границей я бы ни в жизнь не вышел с ним на сцену. Ни следа тонкости в звуках. Поначалу я мучился с тяжелым туше, но что оставалось делать? Приходилось экспериментировать, привыкать, приигрываться. Но и тогда не хватало важнейшего. Не было, и все тут. Копии бывают и хорошими, однако нельзя скопировать называемое нами душой инструмента. Просто невозможно, тем более если речь идет о «танке».
Суворин выпрямился. А потом, внимание! Вы слушаете? Вместе со смехом к нему вернулось хорошее настроение. Однажды вечером мы с женой сидели в пивной, чем особо не увлекались, но, как разведал один мой ученик, там разливали хорошее чешское пиво, лучшее, по его утверждению, пиво на свете. И мы пошли. Он оказался прав, пиво действительно было отменное, хотя, в принципе, я его не пью. И в целом нам понравилось. Простые, симпатичные люди, все так естественно, вежливо, и, несмотря на разговоры за каждым столиком, зал окутывал приятный, мягкий покой. О чем мы могли говорить, как не о моем смущении перед публикой? Ее невоспитанности я с каменным лицом в очередной раз вкусил пару дней назад (мы играли Чайковского, его трио, опус 50), но на самом деле мне хотелось кричать, а еще больше – разнести все вокруг. Разумеется, мы говорили обо всем, что нас беспокоило, – о будущем, о жизни, жизни наших детей, о том, какие возможности остаются с учетом нынешних, насквозь волюнтаристских, культурно-политических решений и резолюций, как вдруг сидевший за соседним столиком человек с пивом, отнюдь не навязчиво, вмешался в разговор. Он произнес фразу, которой было суждено изменить мою жизнь. «Играйте то, что никому не понравится, – сказал он, – и не будет вам аплодисментов».
Суворин ударил себя ладонью по лбу. Как он сказал? Играть то, что никому не понравится? Другой публике? Публике, не разодетой в пух и прах, вообще не склонной к любого рода непомерной торжественности? Случайно встретив такого практичного до мозга костей человека, не размусоливающего всякие сомнения, я, признаться, растерялся.
Прежде чем заговорить снова, Суворин долго молчал.
Мои трудности усугубляло еще одно, очень личное. Понимаете, я уже некоторое время замечал за собой склонность к мелочности, злобный взгляд, мрачность, и мне это не нравилось, решительно не нравилось. Я встал в позу обиженного. Мне было себя жалко. Я… как сказать… разочаровался в себе, совсем разочаровался. Старый негодный башмак!
Суворин смотрел на меня не отрываясь. Играйте то, что никому не понравится! Разве фраза не означала: «Иди и ищи людей, страдающих, как и ты»? Господи ты боже мой! Разве об этом не стоило подумать? По-моему, я обнял жену за плечи и поцеловал. Дать бой, но не вести войну! К черту всех, кто держится так, будто владеет музыкой, а к тому же поставлен хранителем морали и нравов.
В его глазах плясали бесенята.
В игре появилась новая карта. Я больше не буду киснуть в вонючей стоячей воде, я поплыву к открытому морю. Бетховена, Брамса, Шумана я в любое время мог играть для себя, жены, друзей, а с коллегами – камерную музыку, что я и делал; в конце концов, ничего лучше не придумали. Но мой интерес к публичной карьере, на виду у зрителей, всякий раз демонстрирующих свою необучаемость, растаял как апрельский снег!
И, приняв решение, он встретил свою весну.
Я вам кое-что скажу. Мысленно я уже собирал чемоданы.
Чемоданы?
В Сан-Ремо!
Ну конечно, куда же еще!
Странно, всего десять минут назад мне и в голову такое не могло прийти. Суворин, играющий на пианино в баре гостиницы, разумеется, старинного гранд-отеля… К тому же исполнилось бы заветное желание его жены.
Я мог бы неплохо играть в баре. Как вы считаете?
А почему ничего не вышло?
А потому что при виде чемодана на нее накатывает ностальгия.
Ах, его смех, когда он смеялся. Становилось хорошо не только ему, но, как выяснилось, и мне, а Суворин не упускал ни единой возможности. Вместе с тем он сохранял образ человека в унынии – воистину произведение искусства.
Кроме того, хоть и отрицая это, она была ревнива. Где-то вычитала, что в Сан-Ремо цветут не одни цветы, но и молодые женщины, постарше, естественно, тоже, состоятельные, весьма состоятельные дамы, с собачками и без. На свете не существовало ни одной женщины, в ком она не увидела бы опасности. Но упрекать меня, тем более устраивать сцены – нет. Она никогда не кричала. Не плакала. Когда
