Изумрудная муха - Ольга Львовна Никулина
В сорок шестом осенью Люба пошла в школу. Началась другая жизнь. Тётя Мурочка со Степаном Кузьмичом по давно заведённой в семье традиции приезжали на именины к бабушке Соне и к деду Ивану. Степан Кузьмич сменил военную форму на синий костюм из Мосторга, медали Мурочка ему прилаживала на лацкан пиджака. Мурочка всё молодела и хорошела: теперь она была не рыженькой, какой была от природы, а яркой блондинкой, явно в подражание то ли Любови Орловой, то ли Валентине Серовой. Бабушка говорила, что Мурочка взяла эту моду от западных киноактрис – тогда в кинотеатрах крутили трофейные фильмы. Елизавета Ивановна благоволила к Степану Кузьмичу: устраивала счастливую чету на спектакли своего театра, подарила билеты на «Лебединое озеро» и на «Спящую красавицу» в Большой, по знакомству доставала билеты в Театр оперетты, до которой они оказались большими любителями. Однажды устроила их троих вместе с Любой на утренник в цирк. Но Люба чувствовала, что бабушка с дедом Степана Кузьмича почему-то жалели. А Мурочку осуждали.
Люба с Татьяной участвовали в школьной самодеятельности, пели в хоре Дома пионеров на Полянке, Татьяна привлекала её к общественным мероприятиям – к экскурсиям, спортивным соревнованиям, сборам по озеленению пришкольного участка – их увлекало всё, что делалось сообща, гурьбой, весело. Люба была с ленцой, ей бы полежать в постели с книжкой, помечтать, но это редко получалось – Танька её тормошила, придумывала новые и новые мероприятия.
Люба пришла домой с Татьяной. У бабушки были гости – Мурочка и Степан Кузьмич. Они пили чай на кухне. Он всё время шутил, а Мурочка заливалась смехом, как колокольчик.
– Вытянулась, скоро барышней станет, – говорила тётя Мурочка, обнимая и целуя Любу. – Любонька, скажи-ка, ты ещё не влюблена? В какого-нибудь шалуна из соседней школы?
Люба даже покраснела. Ни она, ни её подружки и не думали влюбляться. Раньше они дрались с мальчишками из школы в Старомонетном – те первые задирались, а теперь просто не обращали на них внимания.
– Не смущай её, Мура, – сказала бабушка. – Пусть лучше споют. У них хорошо получается.
Они спели: «А ну-ка, песню нам пропой, весёлый ветер!». У Таньки был высокий, чистый голос, её хвалили на уроках пения и в кружке в Доме пионеров. Люба тоже старалась, не фальшивила и не забывала слов, что с ней бывало. Им похлопали, накормили и отослали делать уроки. Когда гости уходили, тётя Мурочка увела Любу в отцовский кабинет, притянула к себе и зашептала ей в ухо:
– Подружку не по себе выбрала, девочка моя! Не твоего круга! Некого выбрать из дома? Дом правительства недалеко… От неё невесть чего наберёшься, ещё и обворует! На грех мастера нет! Помни, что ты в родстве с Малинниковыми, а Малинниковых вся Россия знала! Мой первый муж был Малинников! Только, детка, помалкивай, язычок не распускай. Похитрее будь, учись да смекай, что к чему! Кто смел, тот и съел, а ты у нас в семье «задние колёса»! Ох, была бы ты моей дочкой… а эту кучерявую носатую гони!
И, больно ущипнув Любу за щёку, а в другую звонко чмокнув, слегка оттолкнула Любу от себя.
– Сделаешь, как я сказала?
– Нет! – Люба надулась и разозлилась. Ей было обидно за Таньку.
– У-у-у! Вся в мать! Такая же упрямая…
В прихожей Мурочка девочкам ласково улыбалась, щебетала со Степаном Кузьмичом, поправляла на нём шарф. Расцеловалась с бабушкой, потрепала Любу по щеке. Степан Кузьмич на прощание сказал:
– До свидания, девоньки. Яко ладно спивали.
Люба спросила у бабушки Сони, кто такие Малинниковы.
– Малинниковы… Суконщики, отец и сын. Жулики. Мурка подцепила отца, вдового старика. Что значит «подцепила»? Была его гражданской женой. Его семья их брак не признавала. Боялись, что она его разорит. «Руки загребущие», говорила о ней твоя прабабушка Наталья, наша маменька. В революцию они в Новогиреево сбежали, где у него вилла была, и ночами он, больной уже, в свой заколоченный особняк в Вешняках возвращался, перевозил на виллу ценные вещички, под армяк прятал. А в следующую ночь закапывал в саду. А она, хитрая, подсматривала. Чувствовала, что скоро он помрёт, уж больно сильно он пил. У него в подвалах вина ценные хранились, он пил беспробудно. Очухается – опять в Москву. Он уедет, а она его тайники перекапывает, в другое место прячет. У них в дальнем углу сада домик стоял для прислуги, каменный с подполом и помещением для автомобиля. Автомобиля уже не было. Они там тихо жили. Дровишки ещё оставались, потом топили мебелью из большого дома. После виллу он заколотил. В погреб в малом доме заховал добро и сверху набросал всякого хламу. Оделись победнее. Она всё ждала его смерти и дождалась. Из Москвы как-то не вернулся. Говорили, что его ограбили и убили лихие люди. До революции у них дочка родилась, больная. Они сдали её в приют, она там в революцию умерла от тифа. Рано тебе ещё про это знать, зря я тебе всё это говорю… Если Мурка будет тебя угощать мороженым, скажи, что тебе нельзя. В прошлый раз накормила тебя мороженым так, что ты ангиной заболела. Без головы совсем! Ты ей не кукла! Свою дочку не сберегла… Пустельга! Прости меня, Господи, ведь она моя родная сестра! Выродок в нашем добропорядочном семействе! Одна такая уродилась!
Отец, услышав их разговор, отложил газету и пробормотал:
– Да, что и говорить, экземпляр… – он скептически хмыкнул и снова уткнулся в газету.
Любу разбирало любопытство:
– Баб, тётя Мура была Малинникова? Она так сказала.
– Была Малинникова, потом Чукалова, потом… Теперь вот этого охомутала, – сказала и осеклась: – Рано тебе это знать.
Почему они её так не любят? Ведь тётя Мура, Мурочка, такая добрая, ласковая, и Степан Кузьмич маме нравится.
– Мам, кто такие Малинниковы?
– Почему это
