Изумрудная муха - Ольга Львовна Никулина
– Будет тебе, Лиза. Золотишко оплакиваешь, а ведь у тебя мать умерла. Стыдно тебе!
– Золотишко?! Там кроме золотишка была муха! Изумрудная! Папка маме моей подарил, когда я у них родилась! Очень ценная, тельце – большой изумруд, овальный, в золотой оправе, крылья, головка и усики бриллиантовые, лапки золотые… Камень тёмно-зелёного, глубокого цвета… Редкостная ценность! Прощелыга, сволочь! Дрянь!
– Лиза, опомнись, ты потеряла мать, а оплакиваешь какую-то ничтожную стекляшку…
– Что?! Ничтожную?! Стекляшку?! Да что ты в жизни видел, местечковый… Что ты понимаешь! Из известного ювелирного дома! Наша фамильная ценность! Ты, беспортошная команда… Эта муха… Целое состояние… – она захлебнулась в слезах.
– Утрата мухи и утрата матери – это совершенно несопоставимые по значению вещи! Мне стыдно за тебя, – пытался успокоить её Любин папа.
Елизавета Ивановна убежала в спальню, захлопнула за собой дверь и заперлась на задвижку. Отец пошёл за ней:
– Опомнись, Лиза, не рви сердце из-за этой пресловутой мухи, будь она неладна…
– Оставь меня! Уйди с глаз моих долой! – взвизгнула Елизавета Ивановна и, судя по тому, как застонала старая супружеская кровать красного дерева стиля ампир, рухнула на неё и долго ещё рыдала. Отец, как побитый пёс, ушёл к себе в кабинет. Вечером Дуся позвала всех ужинать, но отец и мама ужинать не стали. Люба слышала, как отец ночью подходил к спальне, скрёбся в дверь и тихонько просил Елизавету Ивановну его впустить. Она сдавленным злым голосом повторяла:
– Уйди! Оставь меня в покое! Не желаю тебя больше ни видеть, ни слышать, ни знать!
Вздыхая, он удалялся в кабинет на свой продавленный диван красного дерева стиля ампир.
Утром мама как ни в чём не бывало прошла к отцу в кабинет. Состоялся тихий разговор. Она вышла от отца с толстым конвертом. Люба догадалась, что отец дал ей деньги на похороны. Так обычно заканчивались их ссоры – мама выходила от отца с деньгами, нужными ей на что-то для неё совершенно необходимое… Люба осталась дома, в школу не пошла. Они все вместе позавтракали. Елизавета Ивановна умело подкрасилась и напудрилась, так что было почти незаметно, что она плакала. В прихожей Елизавета Ивановна, одетая для выхода в театр, заглянула к отцу:
– Я побежала. Сейчас зайду в церковь, после репетиции к маме. Её уже увезли в морг. Там тётя Варя. Мы с тётей Варей разберём её вещи. Конечно, она многое успела отдать сиделке и медсестре. Тётя Варя возьмёт подушки, плед, мамину старенькую беличью шубку, её шёлковые платьица, две чугунные сковородки; розовую хрустальную вазочку я ей уступила. Я возьму мамин каракулевый труакар – она его почти не носила, к нему кубаночку и муфту, её почти новую лаковую сумку, серебро, его после эвакуации осталось-то с гулькин нос, кузнецовские тарелки, две чашки, настенные часы Буре, самовар, серебряный поднос, мамин туалетный столик, диванчик и два креслица, бокалы баккара – их всего три осталось, скатерти, льняное постельное бельё. Да, и большой медный таз для варки варенья. К ужину мы с ней поспеем. Сегодня в спектакле меня заменят. Дусе скажи, чтобы купила что полагается к случаю и бутылочку. Надо бы помянуть. А завтра все вещички мы от мамы перевезём. Договорюсь в театре с нашим шофёром. Целую. Пока… Да, чуть не забыла: померь Любаше температуру, кажется, у неё жар.
Люба помнила тот день до мелочей. Слишком много загадок из жизни взрослых на неё тогда свалилось. На Любу никто не обращал внимания, было не до неё, и так было даже лучше. Что-то варилось у неё в душе, но что – прояснится потом, со временем.
На третий день состоялись похороны. Похоронили бабушку Соню «под бочком у деда», как говорила Елизавета Ивановна, на Ваганьковском кладбище. Были только мама, тётя Варя и бабушкины соседки. Было много цветов. Отпевал её тот же священник, что отпевал деда. Все плакали. Отец накануне вечером улетел в командировку. Любу на кладбище не взяли, у неё всё ещё держалась температура. Поминальную трапезу решили устроить дома у Елизаветы Ивановны. Тётя Маша, Марья Ефимовна, верная подруга Елизаветы Ивановны, осталась дома накрывать на стол, печь блины и делать кутью. Елизавета Ивановна распорядилась раздвинуть круглый стол, стоявший в углу у книжных шкафов. Когда отец не был в командировке, трапезы совершались в кабинете. Обычно без него питались на кухне. Если в доме собирались гости, стол-сороконожку раздвигали, и кабинет превращался в столовую. Дуся нажарила котлет с картошкой, разделала селёдку и смастерила винегрет. Завесила зеркала, вытерла пыль и подмела пол. С кладбища приехали все, кто там был, и вскоре пришли друзья Елизаветы Ивановны из театра – Шурочка Щепкина, Борис Телегин и Аркадий Смирнов. Из Театра Красной армии – Фёдор Севостьянов, её однокурсник. Они принесли цветы и много водки. Бабушку и деда все знали, ценили их за радушие и хлебосольство – даже в полуголодные годы бабушка умела угостить. Её кулинарная изобретательность поражала гостей. Пирожки к праздникам пекла такие, что Любин отец, изголодавшийся смолоду, уплетал их один за другим, потом начинал за столом клевать носом и сразу шёл спать. На полку книжного шкафа поместили бабушкину икону, её фото, цветы, стопочку с наливкой и блин на её любимой тарелке. Мурочки и Степана Кузьмича не было. Люба сидела за столом вместе со всеми.
Люба так и не поняла тогда и до сих пор не знала, почему тётя Мура и Степан Кузьмич перестали ездить к ним в гости. «У них своя жизнь, за них не беспокойся» – других объяснений она не получала. Люба не верила матери. Она перелистывала страницы семейного альбома, но не могла найти фотографию, которую тётя Мура им подарила, где она со Степаном Кузьмичом сняты на первомайской демонстрации на Красной площади. Вместо того снимка Елизавета Ивановна поместила себя в роли Купавиной. Не нашла она и старой фотографии, на которой снята семья бабушки и деда: молодой дед Иван в центре с красивой бабушкой Соней, с полной, по-старомодному одетой, в чепце, прабабушкой Натальей, строгой курсисткой тётей Варей и кудрявой лукавой Мурочкой с бантом на макушке и маленькой Лизонькой у неё на коленях. Она единственная на фотографии весело улыбалась, остальные персонажи смотрели на Любу серьёзно, даже сурово. Кроме деда – у
