Красные блокноты Кристины - Александра Евгеньевна Шалашова
И сейчас – вроде и можно разглядеть, если прищуриться, и Ингу, и Алину, и Сережу, но точно не скажешь, да и они все в черном, с белыми только лицами.
– Пап, пойдем в машину, – говорит Алина, – уже на поминки пора, ждут нас.
Он позволяет взять себя под локоть, и тут оказывается, что голова уже давно кружится от солнца, а стоял с непокрытой, понятное дело, что нужно с непокрытой, но заломило в висках, желтые мертвые березовые листочки зарябили в глазах.
– Ты иди, я подойду сейчас, – и хочет отцепиться, остаться.
– Ты чего, я тебя тут не оставлю, пошли с нами. Уже и машину завели, пап, пора. Полдень скоро.
И верно – скоро; нужно было раньше приезжать. Но раньше нельзя, сказали. В похоронном бюро объяснили, не извинились, а просто – ну вот так. Раньше все занято, некому. Потому прождали почти до самого пекла, хотя в городе почти не бывает жары. Но тут такой страшный август обрушился, голуби мертвыми становятся раньше, чем успеваешь их распугать. Никогда нарочно не пугал, впрочем, а здесь они и нужны – голуби, голуби, синички, приходите склевывать пшенные крупинки, рисовые зернышки, все мелкое, рассыпанное по взвихренной непритоптанной мягкой земле.
– Садись назад, пап, – Алина придерживает дверь, ждет, когда он заберется, неловко и медленно, сядет. В машине и вовсе нечем дышать, хотя двери распахнуты были. Просто из-за черного. Сереже, наверное, руки руль обжигает.
Сейчас пройдет, только нужно ехать, сейчас в открытые окна дуть будет, поехали, Сереж. И они едут, следом еще машина, там Инга и еще кто-то. Помладше кто – на маршрутку пошел, тут недалеко остановка, хотя он бы не добрался, ясно.
Вытирает лоб тыльной стороной ладони.
Там мокрое и отчего-то красное остается.
– Но хорошо сделали, – говорит Алина, – все хорошо. Вовремя успели, не задержались. И лежала она, знаешь…
И сама понимает, что нужно прекратить, но не может. Под разговор, а затем в молчании едут к кафе «Астра», но в зал не идут, ждут остальных.
Внуки приезжают через полчаса, взмокшие, расхристанные после маршрутки, и ему на секунду стыдно становится – он-то на машине, они вместе со всеми, с незнакомыми людьми, тесно и неудобно. Но внуки причесываются у зеркала, кто-то уходит в туалет, возвращается с мокрыми волосами. «Здравствуйте, столы уже накрыты», – говорит девушка в белой блузке с намазанными чем-то губами, Алина раньше тоже мазала, потом, в сорок лет, перестала.
Алина кладет ему в пластиковую тарелку тушеную печенку, которую он раньше любил больше всего, сыр, какие-то овощи.
– Ешь, ты должен поесть.
На середине стола стоит большое блюдо с рисом и изюмом, к нему никто не притрагивается.
– Говорила, что не нужна кутья.
Алина пожимает плечами:
– Но у них это входит в стоимость, что ли. Вот и приготовили. А нам совсем не нужно.
– Как не нужно, – громко говорит Инга, – вам ничего не нужно, что ни спросишь. И кутья не нужна, ни даже подушечка в гроб и покрывало. А что нужно?
– Да ей теперь ничего, Инга Александровна, – Алина поворачивается, смотрит, – вы же знаете, понимаете всё, что это только нам…
– Только вам, да. Сложно было нормальную машину нанять, чтобы всех с кладбища увезли? Тряслись по жаре…
– Инга Александровна, я вам сразу сказала, что по такой жаре на кладбище лучше не ехать. И у меня-то уже сердце болит, не ровен час…
– Ну да, не ехать. Я Галю сорок лет знала. Ты хоть понимаешь, что такое – сорок лет?
– Мне пятьдесят.
– Ну так что же.
Инга подходит ближе, у нее из уголка рта тоненькой струйкой слюна течет – это после инсульта началось, из вежливости не замечает никто.
– Инга Александровна, вы ешьте. Хотите, я вам положу?
Алина, не дожидаясь ответа, кладет в тарелку всего, как и ему. Он все думает – чем же этот стол отличается от обыкновенного, праздничного? А потом понимает – на нем ничего яркого, ни яблок, ни мандаринов, вообще никаких фруктов. То-то внуки не едят ничего, и им грустно.
– Алин, вы бы хоть сладостей каких детям дали, – говорит он.
– Да ну ладно, пап, какие дети – по двадцать лет всем, обойдутся, ничего. Сладости и дома есть. Сейчас пирожки принесут.
– А с чем?
– Бог их знает с чем; с черникой, с рисом и яйцом.
Он думает – а младшеньким-то, наверное, понравятся с черникой.
*
Смотрят с мужем Midsomer murders, едят сушки и халву с чаем. Сначала долго не ела сладкое, чувствовала себя виноватой, потом забыла – и верно, разве что-то исправится, если выбросить купленную на той неделе вкусную подсолнечную халву, карамель со сливочной начинкой, пачку «Юбилейного»? Ведь затем и покупали, чтобы сидеть вместе перед телевизором, перекатывать карамель на языке, чувствовать. Только потом Сережа позвонил и сказал, что мама умерла. Тогда спрятала все, хотела выбросить – из-за дочери не стала.
И можно ли было подумать, что уже через три недели они будут снова сидеть вдвоем (Лиза через два дня после похорон уехала, хорошо, пускай, что здесь торчать – у нее свое), разгадывать давно разгаданные преступления, потому как смотрят не в первый раз, смеяться над котом, друг над другом?
– Алин, – говорит муж, – давай на паузу поставим, а я еще горяченького налью?
– Давай.
Муж приносит свежий чай и еще сладостей на большом блюде, несколько шоколадных конфет без фантиков.
– А это зачем?
– Разве не хочется?
Ей не хочется. Она вспоминает, как мама любила шоколадные конфеты, но нельзя было из-за диабета. Они старались купить особенные, на фруктозе, и она брала, радовалась, но, кажется, все равно тайком покупала и ела самые обыкновенные, приторные. Но ведь не сказать было, не доказать. Только отец мог, но отец и раньше все время молчал.
– Все-таки странно, – говорит муж, – что он не одернул эту Ингу, не сказал ничего. Она же такую ерунду несла, и – где…
– Ну вот ты и сказал. Может быть, поэтому я так и хотела, чтобы ты пришел.
– Спасибо.
– Да не в том дело. А в том, что они с мамой и в самом деле всю жизнь были знакомы. А если всю жизнь – то что скажешь? Значит, имеет право. Она помнит день, когда я в школу пошла.
– Ничего она не помнит, говорит только. Еще и к папе твоему пристала в такой момент…
– Отец не обиделся, он вообще ее не слушал.
Midsomer murders на паузе, никто не включает. Инспектор Барнаби смотрит на кого-то за пределами кадра.
– Наверное, плохо, что мы его к себе не зовем.
– Кто не зовет?
– Ты.
– Хорошо, я сейчас позвоню. Только пьяным приедет, этого хочешь?
– Пусть пьяным приезжает.
– Хорошо.
Алина звонит отцу, он долго не берет трубку, она даже начинает думать, что все, можно легко сказать, оправдаться – не взял, занят или спит, перезвоню позже; и этого позже еще долго может не быть. Сама не могла быть с ним долго после того дня, как они с женой Сережи приезжали в квартире убираться. Полы помыли, выбросили пустые бутылки. Отец сидел в кресле перед выключенным телевизором, ничего не хотел. Жена Сережи предлагала вызвать нарколога или психиатра, но Алина не смогла.
Как вызвать отцу психиатра, если он всегда с балкона на детскую площадку смотрел, чтобы ее не обидели?.. У всех-то только мамы смотрели, а чтобы отец – никогда. Это отличало, выделяло ее.
Полы мыла и плакала.
Потому что поняла – не хотела, чтобы смотрела мама, еще и потому, что та закричать могла на весь двор, хотя, когда Алина росла, уже не принято было кричать. Может быть, потому отец молчал и дома.
А теперь ему нельзя молчать.
Так и не вызвали никого, решили между собой – приедем, будем каждые два дня приезжать по очереди, только бы не оставлять одного. Но как решили – так и забылось. Может быть, жена Сережи и приезжала, Алина – нет. Первые дни еще звонила, потом не смогла себя заставить.
Но после пятого гудка отец вдруг берет трубку.
– Алин, ты?
– Да, пап. Как ты?
– Я? Да ничего.
– Ничего?
– Да.
У него голос спокойный, трезвый. Телевизор работает, звук пробивается в микрофон. Музыка – и еще
