Владимир Курносенко - Жена Монаха
Став завом и забрав из мединститута трудовую, Плохий милостью того же проректора жил в его, мединститута, общаге, а главный врач областной обещал жилплощадь при условии, что "уважаемый Вадим Мефодьевич"... м-м... покончит с жизнью холостяка.
М-да... Шутка, конечно. Но не без...
Гам-бряк и лавированье с подносом в студенческой столовой, кипятильник, книжки на полу в комнате... Угрызения совести по известному вопросу... В сочетании с обещанной квартирой все было безусловно з а.
Но были и контрсоображения.
"Если ты одинок, - как брат, по-мужски делился с ним мыслями один из титанов Возрождения, - ты полностью принадлежишь себе. Если рядом хотя бы один человек, ты принадлежишь себе наполовину или даже меньше, в пропорции к бездумности его поведения, а уж если рядом с тобой более одного человека, то ты погружаешься в плачевное состояние глубже и глубже..."
Победило, по обыкновению, невежество. А "более одного", догадался потом он, это у Леонардо имелась в виду теща.
И пошла-поехала, началась его, Плохия, несуразная личная жизнь: растянувшееся на шесть лет сексуально-архетипическое недоразумение обреченное предприятие с подложно-сомнительными в основании средствами.
Вадим Мефодьич постиг - д л я ч е г о не давать святыню псам, зачем не дразнить гусей... Какое это небо с овчинку...
Не успев, жалко, аттестоваться, но зато залучив в один из Дней медика медальку "За...", он после развода поехал домой: на родиму радиоактивную сторонушку.
"Воротился, - как выразил это другой любимый его гений, - к родной матери от ненужной жены..."
* * *
Городок - родина Плохия - был собою невелик: душ где-то тысяч под сто. В ориентированной на оборонку Я-й области, обслуживаемой их отделение (гнойным), было подобных с дюжину.
Под вывеской радиозавода, который частью в самом деле существовал на поверхности, в засекреченных цехах - в цехах подземных - изготовлялась некая важнейшая часть нейтронной бомбы.
Озера, горы и золотостволые сосновые леса вокруг были заражены на десятки лет так, что легче было, по совету Чапаева, "наплевать и забыть", нежели выслушивать любые в любую сторону доводы и предположения...
Где капля блага, там на страже
Уж просвещенье иль тиран...
Зато у скученной на манер Академгородка и технической преимущественно интеллигенции шла здесь какая-то культурная жизнь. "Вольфганг Амадей Моцарт. Шесть ноктюрнов для двух сопрано и баса". С остроумным ТЭМом1, встречами с "интересными людьми" (Плохий видел Тарковского, Высоцкого и Олега Даля) и с тою уютно обустроенной библиотекой, где в школьные годы спасал он свою душу от идеологической интоксикации.
Школьные друзья, три-четыре персоны, были тоже те самые, подзабытые умом, но узнаваемые чревесами, но только при гаражах, машинах, дачных участках
(у кого - что, пока) и готовности обсуждать газетно-телевизионное "остренькое".
Плохий сидел в чьем-нибудь гараже, пил чужую водку, слушал разнообразный с похвальбой треп, анекдотцы, сетованья на нехватку правды, служебно-домашние утеснения, и мрак в его душе густел до овеществленно-дегтярного состояния, до желанья небытия.
Если без дисконтактных бахил или ямщицкого ведра со льдом отогревать стеклянное отморожение по-обычному, обыкновенным содержанием пострадавшего в комнате, то промерзшие, не пропускающие кровь артерии в глубине отогреваются последними, и ожившие, требующие кислорода ткани снаружи задыхаются без кислорода до смерти.
От разлученья с дочерью замерзли, похоже, питавшие душу Плохия тонкие какие-то корешочки, и он сызнова, как когда-то в юности, как под зимним льдом рыба в придухе, стал задыхаться и пропадать.
Спасла матушка.
После болезни и кончины отца во втором - советском после немецкого плену, она, комсомолка тридцатых, из-за отсутствия газет у сдавшей им комнату старушки прилучилась читать Евангелие, а позже и ходить за семь верст в церковку одной из ближних полубашкирских деревень.
Матушка и отправила Плохия в монастырь.
- Съезди, сына, - вздохнув и перекрестившись, сказала ему, - оно авось-как и полегшает...
Возвратился "сына" невеселый, задумавшись пуще прежнего, но и в решимости претерпеть.
Без особых притык его приняли ординатором в плановое отделение местной городской больницы.
Открытия в медицине более Плохия не интересовали, охотников на холецистэктомии и резекции было довольно без него, ну а грыжи, варикозы и всякие прочие энуклеации делать он умел.
Зато снова, как в юности, мог читать, мог обдумывать все-таки интересную для него загадку человеческого существования.
Еще у себя в гнойном, наблюдая за плохо выздоравливающими, они со старым его завом пришли к выводу: хочешь сделать иммунную систему сильной ("Чтоб зажило...") - верни организму чистоту: выведи шлаки, токсины, радикалы... Дай больному поголодать, дай морозник кавказский...
Здесь же, у мало знакомых доселе авторов, речь велась о возвращеньи чистоты душе человека.
Человек уподоблялся дереву, чьи корни к насущным питающим благам были налицо, а требующие солнечного света листики прозревались на веру.
Тело жило душой, душа духом, а дух...
"Мы были во власти лукавого, проданные под грех и сластолюбием купившие себе повреждение..."1
Душа просыпалась в дух, в свою настоящую и вторую, духовную жизнь, как проклевывается и прорастает зернышко у яблока, предназначенного стать деревом.
"Много званых, - читал он, - да мало избранных..."
Жизнь тела, животная, с питанием и размножением, воспроизводимая еще и еще, это лишь необходимое условие для прорастания... этап..."
"Не хлебом единым... но всяким словом, исходящим из уст Божиих!"
Лечить, ис-целять, возвращать целость имеет долгие резоны (смысл) лишь при развороте от хлебов к слову, исходящему из...
Дух Истины стяжается в душевную чистоту.
.......................................................................
На дворе, за окном библиотеки шла постперестроечная конверсия. Выморочная, больная и едва не истребленная страшным режимом любовь божия покидала поле борьбы для переразметки его в цивилизованное правовое пространство.
Школьные Плохиевы товарищи оставили свои закрытые КБ и без былых патриотических экивоков и "государственных" обиняков напрямую начали "делать деньги". Это чтобы "если уж не они, то дети их..." И проч. и проч.
И умерла мать.
Он схоронил ее на погосте при башкирской церквушке, купил в приватизированном книжном географический атлас и как-то раз вечерком, под настроение, раскрыл...
* * *
И вот прошли-минули еще какие-то годы, он, Вадим Мефодьевич Плохий, лежит в продутой сквозняками казенной квартире, одинокий, в неисходимом черном похмелии, а вздрагивающие невидимые во тьме пальцы его гладят, едва касаясь, шершавенькую известку на прикроватной стене.
"Если рай в пьянстве, - говаривал он бывало больным и женщинам, иллюзорен и короток, то зато ад его настоящ и долог!"
Думал лежал о соколиной охоте.
* * *
- Ба-а! Елена Всеволодовна! - утром, часов эдак в десять-одиннадцать восклицает он весело у себя в амбулатории. - На прием? Какая радость, какая приятность...
И, громыхнув стулом, поспешает из-за стола принимать плац, встряхивать его от водицы; усаживает дорогую гостью, хлопочет, довольно убедительно притворяясь обрадованным.
Она садится напротив, у стола, и, не выказывая ни смущения, ни любопытства, учтиво, с полуулыбкой слушает его торопящуюся речь.
- Чаю, мадам? Кофе? - деловито-насмешливо осведомляется он. Пятипроцентной глюкозы?
- Нет-нет, Вадим Мефодьич... Спасибо! Вы не... беспокойтесть! - и, бросив исподлобья краткий испытующий взгляд - что он? как? - снова окаменевает в величавой женской недвижности.
За приоткрывшейся дверью в "недра" мелькнуло было полузнакомое санитарка? лаборантка? - лицо, которое, как всякое в деревне, виделось уже раньше, но нынче что-то вот не узнается...
- Доброе утро! - бросает Е.В. туда, за захлопнувшуюся белую дверь, чтобы оттуда, как положено, услышать шепот, сдавленное девичье прысканье, звуки возни и толкотни.
Плохий от длящегося замешательства вытягивает из халатного кармана змейку фонендоскопа и, поиграв-поперемещав в разные положения головку, набрасывает его себе на шею.
Наверняка Як Якыч завернул вчера доложить об итогах переговоров, и вот Е.В. прибежала убедиться, что он, Плохий, и вправду не станет стрелять в ее алюминиевого Джо.
Она предлагает доктору "прогуляться".
Он скашивает припухшие зенки на белую дверь, опускает их вниз и словно бы думает, возможно такое или невероятно.
Ну бывают же вызова, наседает она с энтузиазмом, ведь вызывают же на участок!
Расслышав и уловив двусмысленность в этом "вызывают", они оба попеременке улыбаются.
- Ну, так как? - Чуть даже пригибаясь, она старается поймать его взгляд. - Дозволительно или не дозволительно?
- Сейчас? - глупо уточняет он.
