Иван Лазутин - Черные лебеди
— За тридцать лет педагогической работы, из которых больше пятнадцати я была заведующей учебной частью, такой экземпляр мне встречается впервые. Анархист и гордец.
Директор положил в ящик стола бумаги, среди которых было и письмо-анонимка, прошел к сейфу, закрыл его и ключи положил в карман.
— Не анархист и не гордец… — Полещук с укоризной смотрел на завуча, наблюдая, как конвульсивно вздрагивает ее посеревшая нижняя губа.
— Кто же, по-вашему?
— Коммунист. Педагог… Причем педагог хороший. У него есть чему поучиться… — Полещук о чем-то подумал и достал из ящика письмо. — Возьмите это на память.
Завуч взяла письмо не сразу. А когда взяла, принялась перекладывать его из руки в руку, не зная, что с ним делать. Лицо ее сделалось кумачовым.
— Приглядитесь хорошенько к Шадрину. Может быть, он не так уж плох, как вам кажется, — директор посмотрел на часы: — Сейчас будет звонок. Пожалуйста, проследите, как работает буфет.
Прозвенел звонок. Склонив голову и опустив худые плечи, завуч, сгорбившись, как под тяжестью, молча вышла из кабинета.
…Шадрин в это время выходил со школьного двора. У ворот его поджидал Бутягин. Переступая с ноги на ногу, он шершавой ладонью гладил колючий ежик рыжеватых волос.
— Меня ждешь? — спросил Шадрин.
— Вас, Дмитрий Георгиевич.
Бутягин достал из кармана тоненькую книжечку на английском языке и отдал ее Шадрину:
— Спасибо. Очень интересная.
— Перевел?
— Еще вчера, — застенчиво ответил Бутягин.
Шадрин протянул ему новую книжку, тоже на английском:
— На эту даю семь дней. Хоть кровь из носа, а через неделю должен перевести.
— Обязательно, Дмитрий Георгиевич… — Бутягин доверчиво смотрел в глаза Шадрина, будто взглядом хотел сказать: «Да я расшибусь, а переведу за шесть дней… Ночами буду сидеть, а одолею…»
Никто из учеников и учителей школы не знал, что Шадрин готовил Бутягина к поступлению на юридический факультет Московского университета. Это была их тайна.
VII
В саду уже осыпались пожелтевшие лепестки роз. Багряными кострами горели под окнами георгины, посаженные дедом. Пожелтела и пожухла трава у забора, поникли кусты старой акации по бокам большой аллеи, и как-то сиротливо пригорюнилась в углу сада белесая ива. На всем лежала подпалинка горячего лета. И лишь бузина… Одна она полыхала яркими кровавыми гроздьями. «Есть в бузине своя, печальная прелесть», — подумала Лиля, глядя через окно на гроздья бузины. Когда-то дед привез маленький кустик с Оки и посадил у дальнего забора. Это было давно, лет пятнадцать назад, когда Лиля еще носила длинные светлые косы, в которые по утрам Марфуша вплетала шелковые ленты.
Раньше Лиля не задумывалась над тем, что каждое деревце, каждый кустик сирени или акации имели свою биографию, связанную с хозяином дома. А вот теперь, когда жизнь хозяина была на исходе, когда тоскующий пес с утра до вечера лежал у конуры и грустно смотрел на проходящих своими слезливыми глазами, все перед Лилей предстало в новом, опечаленном свете. Сиротел сад, старел Вулкан, постепенно утрачивала смысл жизни няня Марфуша. Она еще больше стала молиться и чаще ходить в церковь.
Вскоре после отъезда Лили в коротком письме Растиславский выразил сочувствие по поводу болезни деда, советовал Лиле крепиться, и если она может простить его, то пусть приезжает, когда ей захочется. Ехать осенью не советовал. Предлагал дождаться зимы.
Но Лиля твердо знала: если бы он на коленях умолял ее приехать и стал заверять, что больше никогда не повторится то, что случилось, то и в этом случае она вряд ли подумала бы вернуться к Растиславскому. Временами ей казалось, что она никогда не любила его, что ее просто ослепил его талант обвораживать и подчинять себе людей слабых, неопытных.
Лиля тогда закрыла окно, прилегла на диван, на котором любил отдыхать дед. Укутала ноги одеялом и еще раз перечитала письмо Растиславского. «Подлец!.. Какой хладнокровный подлец! — подумала она, отложив письмо в сторону. — Представляю, что будет, если завтра его шеф пойдет на понижение или в отставку! На второй же день он создаст такие невыносимые условия для этой рыжей дурехи, что от одной его вежливости она сойдет с ума».
Достав из столика бумагу, Лиля принялась за письмо.
«Здравствуй, Григорий Александрович!
Письмо твое получила. Спасибо за приглашение. Больше нам вместе быть уже незачем. Да и вообще, считай себя свободным от брачных уз. Если тебе будет нужен развод — ты его получишь, как только сообщишь мне, где и когда тебе будет удобней его оформить. Прошу только об одном: избавь меня, пожалуйста, от всех хождений по бракоразводным инстанциям. Ты спрашиваешь, как я живу? Спасибо за участие. Вчера была у врача. Сказали твердо, что матерью никогда не буду. Иногда задумываюсь над смыслом жизни, и мне становится страшно. Многое в моей печальной участи совершилось с твоей «легкой» руки. Но я не сержусь на тебя. Это слишком крохотное слово перед той болью, которую ты причинил мне. Я просто наказана судьбой. И вот в наказание она свела меня с тобой.
Вещи все получила. Спасибо за аккуратность. Приветы от меня никому не передавай. Так быстрее забудут. Кажется, все. Прощай. Желаю удачи в твоей карьере.
Лиля».
Она запечатала письмо в конверт и написала адрес. Из кухни доносилось ворчание няни. В последнее время она стала разговаривать сама с собой.
…Накрывшись с головой, Лиля пыталась заснуть. Тяжело и пусто было у нее на душе. Долго лежала она, перебирая в памяти события прошедшего лета. С тех пор как она рассталась с Григорием Александровичем и самолет приземлился на Внуковском аэродроме, прошло более трех месяцев. Все это время ее словно несло каким-то неудержимым течением в лодке, в которую забыли положить весла.
Несколько раз ее навещала Ольга, а три дня назад, как снег на голову, явилась Светлана. Она пришла без предупреждения… И опять слегка пьяненькая. И опять: «О Париж!.. О милая Франция!..»
Пожалуй, самым светлым в этой веренице дней и лиц, проплывающих в памяти Лили, был Николай Иванович, шахтер из Кузбасса. Его доброе лицо с прокуренными усами вспоминалось часто. Расстались они, как и познакомились: тихо, просто, как дорожные спутники. Только в душе каждый унес невидимую веточку грусти и сожаления: «Как обидно: встретить на пути хорошего человека, поверить в него и расстаться на всю жизнь».
Сквозь дрему Лиля слышала, как хлопнула в саду калитка, как угрюмо зарычал у конуры Вулкан, как тихо заскрипели ступени крыльца. Слово «письмо», донесшееся до слуха Лили, подняло ее с дивана.
— От кого, няня? — крикнула она на кухню, поспешно надевая туфли.
— Сроду-то я знала, от кого вам они приходили? — буркнула Марфуша и, шлепая теплыми домашними башмаками, принесла Лиле письмо.
Один взгляд на конверт — и защемило сердце. «Он… Почерк его. Неужели он может простить?»
Лиля не решалась разорвать конверт, точно желая продлить тревожную минуту ожидания. «Зовет или жалеет?..»
Три дня назад Лиля не выдержала и позвонила Струмилину. Она хотела хотя бы по телефону услышать его голос, узнать, как он живет, как его здоровье… Но оказалось, что Струмилин в старой квартире уже не живет. По голосу Лиля узнала, что с ней говорит тетя Паша, которая тоже догадалась, что разговаривает с бывшей женой Николая Сергеевича. Не то с гордостью, не то с сожалением тетя Паша известила Лилю, что Струмилину дали двухкомнатную квартиру в новом доме на Песчаной улице. Лиля хотела спросить адрес, но не решилась. Поблагодарив старушку, она повесила трубку. Это было три дня назад. И вдруг письмо…
Лиля плотно закрыла дверь дедовой горенки, села в кресло и ножницами разрезала конверт. Пальцы ее дрожали.
Струмилин писал:
«Здравствуй, Лиля!
О том, что ты в Москве, я узнал от тети Паши. Вчера звонил вам на московскую квартиру, няня Марфуша сказала, что в Бухарест возвращаться ты не думаешь. Что случилось? Не могу даже допустить недобрых предположений. Я хочу помочь тебе, если мое участие для тебя небезразлично. Я по-прежнему остался все тем же преданным и верным твоим другом, который придет к тебе, как только ты позовешь. Мы с Таней сейчас живем в новой квартире. У нас удобно и светло, обещают поставить телефон. Вожу ее на неделю в детский сад, начали заниматься музыкой, в выходной день ни на минуту не разлучаемся. Таня часто вспоминает тебя. До сих пор ты для нее находишься в длительной командировке.
По-прежнему много работаю. Все над тем же. А в последнее время встретился с трудностями, о которых долго рассказывать.
Приходи. Жду тебя!»
В горенку с пылесосом в руках вошла Марфуша. Обняв ее, Лиля принялась целовать старческие щеки няни, приговаривая сквозь слезы:
