Остров обреченных - Стиг Дагерман
– Видите птиц, господин Эгмон? Этих прекрасных птиц над нашими головами? Они замерли в ожидании легкой добычи.
14
Над берегом и морем сгущаются сумерки, и вода почти перестает излучать сияние. Иногда налетает ветер, раздается скрип мачт корабля, но в остальном воцаряется полная тишина. Время от времени кто-то из них берет в руку камень, подкидывает в воздух, ловит или дает упасть на скалу, или начинает царапать какие-то линии на белой скале, но тут же прекращает под безжалостным взглядом второго.
Наконец капитан произносит:
– Скоро стемнеет. Если мы хотим начать сегодня, то стоит приступать, и надо с самого начала понимать, что мы хотим сделать, потому что уже по первым линиям должно быть ясно, что символизирует этот лев – одиночество или какое-то единство. Я вообще не очень понимаю, как вы себе это представляете. То есть это будет просто лев, но если он все равно один, то как он может символизировать что-то, кроме одиночества, какого-то конкретного одиночества, а не тотального, в отличие от моего льва, который прижимает лапой убитого?
На это Лука Эгмон отвечает:
– Во-первых, лев – с самого начала не моя идея, но раз уже так получилось, то я посчитал, что ваш образ льва совершенно отвратителен, отвратителен, поскольку он превозносит жестокость, жестокость того, кто добровольно, с широко открытыми глазами открывается одиночеству и начинает убивать все слабое и хрупкое, все, что нуждается в единстве, чтобы под конец в мире остались только жестокие одиночки, только те, кто пламенно любит одиночество, и ничего, кроме одиночества. Напротив, одинокий сидящий лев, не наступающий ни на кого своими лапами, – это совсем другое дело. Я не говорю, что он выступает символом единства, но, скорее, демонстрирует спокойную силу, закрытую личность, гармонию, которая в любой момент может нарушиться рыком дикого зверя. Ужас и гармония в одном образе – вот как выглядит мой лев. Лично я выбрал бы змею – ее легче вырезать в камне, и она куда больше говорит о страхе, который с наступлением темноты, когда врагам становится легче подобраться к нам незамеченными, внезапно проносится по сосудам, словно тромб.
– Я настаиваю на своем льве, – говорит капитан, – господи, да что вы вообще знаете об одиночестве? Что вы знаете об одиночестве чердака, когда крышу сорвало ветром, когда она улетает и машет скатами, словно лебедиными крыльями? Что вы знаете о бесконечном одиночестве мира? Оно куда больше, чем мы осмеливаемся подумать даже в мгновения экстаза, когда не очень хорошо осознаем, что происходит, но ощущаем его всеми нервными окончаниями.
– Я считаю, что ваше одиночество ненадежно, – говорит Лука Эгмон, – вы ведь им наслаждаетесь, для вас это самое большое счастье, важнее, чем любая самая жуткая мировая несправедливость. Вы ведь на самом деле никогда не остаетесь в одиночестве по-настоящему, вы всегда носите свое одиночество с собой, прячете в него голову, как в большой мешок, и когда вам хочется ощутить себя – потому что именно этим вы занимаетесь, когда ощущаете ваше так называемое одиночество, – вы, подобно онанисту, просто натягиваете мешок поглубже, так что начинаете задыхаться, а вы ведь обожаете задыхаться, правда?
– Неправда, это не доставляет мне удовольствия! – возражает капитан. – Но вы должны понимать, что есть только один способ вынести это великое одиночество, которое так часто наваливается на меня, – принять его как дар, как долгожданное удовольствие, а еще я думаю, что малое одиночество, то одиночество, которое ощущают некие икс и игрек, когда сила духа покидает их, куда опаснее для здоровья мира, чем мое. Лишь самые сильные могут вынести одиночество, подобное моему: во-первых, для этого нужны барабанные перепонки, крепкие барабанные перепонки, способные выдержать жуткую тяжесть, невыносимое давление, когда вселенная вдруг начинает петь от одиночества.
– Вы вправду слышали эту песню, о которой столько рассказываете?
– Конечно, и не я один, нас много. И вы тоже один из нас!
– Да.
– Если хотите, я могу научить вас правильно слушать ее. Понимаете, это совсем несложно, разве что в первый раз, но со временем вы учитесь этому, здесь просто нужны действия определенного рода, ощущение отвержения, текущее через вас, поток презрения, ненависти, и вот вы оказываетесь в сияющей, самой ясной из всех вселенных.
Капитан уже подошел к Луке Эгмону, сел рядом с ним, взял его руку и водит ею по своей, словно смычком по струне. Лука бросает на него взгляд и видит, что лоб капитана покрыт испариной, капли ползут по коже.
– Неужели вам так страшно? – с издевкой произносит Лука и убирает руку. – Неужели вы так боитесь одиночества? Неужели ваши барабанные перепонки не выдерживают?
– Я не боюсь! – злобно отвечает капитан. – Я не боюсь остаться один!
Внезапно он умолкает, смотрит на песок под ногами, а страх тем временем руками умелого скульптора работает с его лицом, меняя ямочки от смеха на складки ужаса, и морщины становятся все глубже и глубже.
– А что бы вы сделали, если бы я покинул вас? – спрашивает Лука Эгмон. – Это же проще простого, я могу просто уйти отсюда, убежать в заросли и прятаться там бесконечно долго, не отвечая на ваши крики, не отзываясь, даже когда вы начнете рыдать и, всхлипывая, бормотать мое имя!
– Я бы не стал искать вас, – сухо отвечает капитан. – Я бы взял камень и выцарапал бы на скале льва, того самого льва, который красуется на моем сапоге, а под ним – убитого человека, а потом я бы лег рядом со скалой и медленно уплыл в самое бездонное одиночество, и тогда перепонки лопнут, грудь разорвется, сердце остановится – но это будет уже неважно, потому что дальше этого бездонного одиночества все равно не забраться.
– А это испуганное выражение лица вы собираетесь взять с собой? – спрашивает Лука Эгмон. – Думаете, оно тоже лопнет или же страх все-таки останется с вами, даже когда эта ваша вселенная заведет свою песню?
– Вы что, думаете, я не понимаю, – уверенно продолжает он, когда капитан молча отворачивается, – думаете, я ничего не понимаю, не понимаю, почему вы подходите ко мне, садитесь рядом и пытаетесь заразить меня вашим одиночеством? Просто вы вдруг заметили, что мы остались одни, что все остальные исчезли в закате и больше не вернутся, да им на самом деле
