Остров обреченных - Стиг Дагерман
12
Лев, царь зверей. Оказавшись в одиночестве, Лука Эгмон бесцельно бродит по траве и думает мысли о льве. Ему, родившемуся в относительно северной стране, всегда казалось странным, что льва называют царем зверей, потому что в его стране львов не водилось, а среди мальчишек из бедных кварталов лишь один раз нашелся счастливчик, которому удалось попасть в цирк; потом другие мальчишки заманили его во двор, зажали между мусорных баков и избили скакалкой просто за то, что у него был богатый папа и его сводили в цирк. Почему-то ему казалось удивительным, что именно лев, далекий, никому не известный лев, является царем зверей – с таким же успехом какой-нибудь негритянский царек из Африки мог бы самозванно объявить себя царем далекой северной страны, и всем просто пришлось бы с этим смириться, потому что так написано в учебнике.
Почему же именно лев – царь зверей, размышляет Лука Эгмон, бродя в зарослях, и ударяет ладонью по длинным стеблям. Почему не слон, почему не анаконда, почему не человек? Разве лев сильнее других животных, умнее или больше? Нет, сам по себе лев ничем особым не примечателен, но он занял это место, точнее – его поставили на это место, потому что лучшего символа королевской власти не придумаешь. Само понятие «лев» обладает такой необычайной притягательностью для значительной части нашего Я, которая занимается символами, живет в мире символов, которую мы презираем за то, что она нереальна, как будто бы есть что-то почетное в том, чтобы быть реальным, быть верным своей реальности, когда есть так много нереальностей, верность которым куда важнее.
Он опускается на колени среди травы и ловит маленькую желтую бабочку с крошечными красными пятнышками на крыльях. Стоит ему взять ее в руку, как одно крылышко отваливается и превращается в прозрачную капельку, медленно стекающую по извилистой глубокой линии жизни на его ладони. Раньше он никогда не видел таких бабочек, он осторожно трет ее ногтем, но малейшее прикосновение оказывается слишком грубым для такого хрупкого существа, и она тут же превращается в серый комочек, который Лука сдувает с ладони, словно пепел.
Имеет ли вообще смысл такая борьба, размышляет он, продолжая ощущать, как капелька щекочет ладонь, и наблюдая, как облачко пепла опускается на траву. Разумно ли отказаться от борьбы за существование и начать борьбу за то, как будет выглядеть какой-то там лев? Но если бы мы попытались выжить, если бы мы попытались поймать рыбу или выкопать колодец, чтобы добраться до воды, если бы мы отдали все, лишь бы прожить еще несколько часов, разве это не было бы точно таким же символическим действием, символом выживания – не личного выживания, что нас, потенциальных самоубийц, вообще не тревожит, но символом выживания рода человеческого, что, впрочем, нас тоже не особенно заботит, но чем так хочется заняться нашему воображению, нашей склонности к символизации? Разве не все наши действия являются символическими, бывают ли тогда вообще бессмысленные действия, а еще встает следующий вопрос: может ли действие в принципе иметь смысл, разве не все наши действия символические, разве не наполняются смыслом даже самые на первый взгляд безумные и бессмысленные действия, когда у нас есть определенное символическое намерение? Когда мы накидываем петлю на ближайший дуб и пытаемся свалить его, не совершаем ли мы нечто столь же осмысленное, как снести дом или повеситься на чердаке, потому что все эти действия символизируют бессмысленность всех человеческих устремлений? Несколько лет подряд одна состоятельная семья брала меня с собой летом в шхеры, и там были островки, всегда окутанные мерцающей синей дымкой, и туда никто никогда не ездил, потому что эти острова стали для нас символом смысла жизни, загадочно мерцающего смысла, и было так приятно постоянно иметь этот символ перед глазами, глядя в бессмысленное море; сама по себе бабочка, которую берешь в руку и отрываешь ей крылышки, пока она не превращается в прах, совершенно ничего не значила бы – ибо что может значить капля какой-то жидкости и облачко пепла? – если бы само мое действие не было символом распада, опасности, грозящей тому, кто осмеливается прикоснуться к истине.
Сев на корточки в высокой траве, Лука прислушивается: вокруг много голосов и шагов, и внезапно ему в голову приходят мысли о всех тех львах, которые в одночасье родились на этом острове и теперь топчут траву своими тяжелыми лапами. Ему интересно и страшно, какое решение примут остальные, ему будет тяжело смириться с поражением, если выиграет лев капитана, и не из-за себя, потому что ему каким-то образом удается уговорить себя, что лично для него вся эта история совершенно ничего не значит, а из-за тех, с чьей реальностью он попытался отождествиться, когда увидел, как тяжело им сплотиться, чтобы противостоять капитану.
Ему кажется, что он думает их мысли, как будто можно помыслить хоть что-то или высказать хоть какое-то мнение, не взяв за него личную ответственность, и, конечно, он немного шокирован, когда, дойдя до края зарослей, где совершенно жутко пахнет чем-то мертвым, но непонятно, чем именно, замечает Боя Ларю и англичанку. Их тела тесно сплелись, прижались к камням, освещенным красными лучами закатного солнца. Они вздрагивают от звука его шагов, резко отстраняются друг от друга, но он замирает, и вскоре Бой Ларю снова привлекает девушку к себе, и Луке хочется подбежать к ним и крикнуть: чем это вы тут вообще занимаетесь, у нас серьезное дело, с ласками надо подождать, лев важнее, чем все эти ваши поцелуйчики! Он просто возмущен, они предали его доверие, но у него все равно не хватает духу нарушить их счастье, и он стремительно скрывается в зарослях, как щука в камышах.
В траве извиваются тропинки человеческих следов, он следует за ними в сторону кустов и впервые замечает странную форму кустарников, как будто раньше никогда их не видел, не обращал внимания – просто что-то колючее и зеленое. До заката остались считаные минуты, он останавливается и внимательно рассматривает большой куст с мясистыми листьями и мохнатыми ветками. Он игриво тянет за волоски, словно хочет оторвать, но те вросли намертво. И тут его пальцы касаются небольшого члена, свисающего с одной из верхних веток, он поднимает взгляд и замечает, что весь куст покрыт зелеными мошонками – сморщенными, уменьшенными до предела; он срывает с куста несколько штук, в них что-то плещется. Сначала ему кажется, что он ослышался, но, поднеся плод к уху, он слышит,
