Эжен Сю - Вечный жид
– Портрет не особенно лестный, – заметила, смеясь, Адриенна, – но отрицать в нем некое сходство нельзя!
– Итак, мадемуазель, – особенно веско и многозначительно начал аббат д'Эгриньи, – вы сознаетесь, что все факты, сообщенные вашей тетушкой, вполне достоверны?
Взгляды всех собеседников с особым вниманием устремились на Адриенну, как бы считая ее ответ необыкновенно важным.
– Конечно, месье; впрочем, я живу так открыто, что этот вопрос, по-моему, излишен…
– Значит, достоверность фактов признана, – обратился аббат к доктору и барону.
– Мы убедились в их достоверности! – удовлетворенно заметил барон.
– Могу я узнать, тетушка, к чему это длинное предисловие? – сказала Адриенна.
– Это длинное вступление, – с достоинством отвечала княгиня, – нужно для того, чтобы, вспомнив прошлое, обосновать будущее.
– Ну это, милая тетушка, что-то во вкусе таинственных предсказаний Кумской сивиллы[163]: под этим должно крыться нечто ужасное.
– Возможно, потому что для некоторых натур ничего не может быть ужаснее и страшнее послушания и исполнения долга… а именно вы и принадлежите к подобным натурам, склонным к возмущению…
– Надо признаться – это так! И, верно, я до той поры не изменюсь, пока не наступит время, когда я буду в состоянии любить повиновение и уважать долг…
– Мне все равно, как вы будете относиться к моим приказаниям, – резко и отрывисто прервала ее речь княгиня, – мне достаточно, чтобы они были исполнены. С сегодняшнего же дня вы обязаны покоряться и слепо мне повиноваться. Вы не смеете ничего делать без моего приказания, слышите? Так должно быть, я этого хочу, и так будет.
Адриенна сначала пристально посмотрела на тетку, а затем разразилась взрывом смеха, свежий и серебристый звук которого долго звенел в большой комнате. Д'Эгриньи и Трипо с негодованием пожали плечами.
Княгиня с гневом посмотрела на племянницу.
Доктор поднял глаза к небу и, сокрушенно вздохнув, сложил руки на брюшке.
– Подобный смех неприличен, мадемуазель, – сказал аббат д'Эгриньи. – Слова вашей тетушки серьезны, очень серьезны и заслуживают иного к ним отношения.
– Да кто же в этом виноват, – говорила Адриенна, стараясь сдержать свою веселость, – кто виноват, что я так смеюсь? Разве я могу оставаться равнодушной, когда тетушка говорит мне о слепом повиновении ее приказам?.. Разве может ласточка, привыкшая свободно летать по поднебесью и купаться в солнечных лучах… разве может она жить в норе крота?[164]
Д'Эгриньи сделал вид, что ничего не может понять в этом ответе, и удивленно взглянул на участников собрания.
– Ласточка? Что она хочет этим сказать? – спросил аббат барона, делая последнему знак, который тот хорошо понял.
– Не знаю… что-то говорят о кроте, – глядя, в свою очередь, на доктора, повторил барон. – Непонятно… бессмысленно…
Княгиня, казалось, разделяла общее изумление.
– Итак, это все, что вы мне можете сказать в ответ?
– Несомненно, – отвечала Адриенна, удивленная тем, что все делали вид, будто не понимают ее образного сравнения, обычного в ее поэтическом, красочном языке.
– Ну, княгиня, полноте, – добродушно улыбаясь, заметил Балейнье, – надо быть поснисходительнее… Наши Адриенна ведь такая горячая, взбалмошная головка!.. Право, это прелестнейшая сумасбродка из всех, каких я знаю… Я ей тысячу раз это говорил на правах старого друга, которому многое дозволено…
– Я понимаю, что пристрастие к мадемуазель Адриенне заставляет вас снисходительно относиться к ее выходкам; – промолвил аббат как бы в упрек доктору, казалось ставшему на сторону мадемуазель де Кардовилль. – Но согласитесь, что это более чем странные ответы на очень серьезные вопросы!
– К несчастью, мадемуазель не понимает всей важности нашего собрания, – резко заявила княгиня. – Быть может, теперь, когда я выскажу ей свои приказы, она поймет это.
– Нельзя ли поскорее, тетушка?
И Адриенна, сидевшая на другом конце стола, против тетки, очаровательно и насмешливо оперлась подбородком на свою точеную руку и, казалось, с нетерпением ждала, что ей скажут.
– С завтрашнего дня, – начала княгиня, – вы покинете ваш павильон, отошлете ваших девушек… займете две комнаты в этом доме, пройти в которые можно только через мои покои… Вы не сделаете одна ни шагу, вы станете посещать со мной все церковные службы; управлять своим имуществом до совершеннолетия вы не будете, а относительно срока его наступления мы решим на семейном совете. Пока же я буду заботиться о вашем туалете: он будет скромен и приличен, как подобает… денег в руках у вас не будет… Вот вам мои приказания и моя воля…
– И, кроме полного одобрения, они ничего не заслуживают, – сказал барон. – Можно только пожелать, чтобы вы проявили полнейшую твердость. Пора положить конец всем этим сумасбродствам…
– Самое время покончить с этими скандалами… – прибавил аббат.
– Но оригинальность ума… возбужденный, пылкий нрав могут служить, мне кажется, извинением… – скромно и боязливо вымолвил доктор.
– Конечно, господин доктор, – сухо обратилась княгиня к Балейнье, превосходно игравшему свою роль, – но с таким характером поступают так, как он того заслуживает.
Госпожа де Сен-Дизье говорила с такой твердой уверенностью, что, казалось, она не сомневалась в возможности привести в исполнение то, чем угрожала племяннице… Трипо и д'Эгриньи вполне с ней соглашались, и Адриенна начала догадываться, что дело затеяно весьма серьезное. Ее веселость сменилась тогда горькой иронией и выражением возмущенной независимости; она вскочила с места, слегка покраснев, глаза ее заблистали гневом, розовые ноздри раздулись и, гордым движением головы тряхнув своими золотистыми вьющимися локонами, после минутного молчания она резким тоном сказала тетке:
– Вы говорили о прошлом… Этим вы заставили меня, к моему глубокому сожалению, коснуться его… Вы правы, я оставила ваш дом… Я больше не могла жить в атмосфере низкого коварства и лицемерия… Вот почему я ушла…
– Мадемуазель, – воскликнул д'Эгриньи, – ваши слова дерзки и безумны!..
– Раз вы меня прервали, господин аббат, позвольте мне сказать вам два слова… – возразила с живостью Адриенна, пристально глядя на д'Эгриньи, – скажите, какой пример я могла почерпнуть в доме моей тетки?
– Самый лучший пример.
– Самый лучший? Это не пример ли ее обращения на путь истины, обращения, сходного с вашим обращением?
– Вы забываетесь! – побледнев от гнева, воскликнула княгиня.
– Я не забываюсь: я только не забываю… как и все… У меня не было ни одной родственницы, которая могла бы меня приютить: вот почему я захотела жить одна… Я стала сама тратить свои деньги… Но это потому, что я предпочла их тратить на себя, чем отдавать их на расхищение г-ну Трипо.
– Мадемуазель! – воскликнул барон… – Как вы осмеливаетесь…
– Довольно, – с жестом глубокого презрения прервала его Адриенна, – довольно, я говорю о вас… но не с вами… Итак, – продолжала она, – я стала тратить свои деньги по собственному вкусу: я украсила выбранное мною помещение; вместо безобразных, неловких служанок я нашла себе в прислужницы бедных, но хорошеньких и благовоспитанных девушек: ввиду того, что их воспитание не позволяло им покоряться тому унизительному обращению, с которым относятся обыкновенно к служанкам, я старалась быть с ними доброй и внимательной: они мне не служат, а оказывают услуги; я им плачу деньги, но испытываю, кроме того, признательность… Конечно, вам непонятны все эти тонкие оттенки… я это знаю. Любя все прекрасное и молодое, я придумала им хорошенькие туалеты, подходящие к их миленьким личикам. Относительно моих туалетов: мне кажется, никому до этого нет дела, кроме моего зеркала. Я выхожу одна, потому что люблю идти, куда хочу. Я не посещаю обеден… да, это правда: но если бы была жива моя мать, я объяснила бы ей свои верования, и знаю, что она в ответ наградила бы меня нежным поцелуем… У меня в комнате стоит языческий алтарь в честь юности и красоты… Но это потому, что я поклоняюсь Создателю во всех его дивных творениях… во всем, что Он создал прекрасного, честного, доброго, великого. Я всегда, и днем и ночью, из глубины сердца твержу одну молитву: благодарю тебя, Господи, благодарю!.. Вы говорите, что господин Балейнье часто заставал меня в возбужденном состоянии… Это правда, да… Но это случалось потому, что в эти минуты, отбросив мысли обо всем гадком, низком и злом, что делает для меня таким горьким мое настоящее, я уносилась мечтой в будущее… И тогда мне открывались такие дивные горизонты… я видела такие ослепительно чудные виденья, что невольно приходила в какой-то божественный экстаз… я не принадлежала более земле…
Лицо Адриенны совершенно преобразилось при этих словах, высказанных с пылким увлечением: оно казалось сияющим; чувствовалось, что для девушки в эту минуту не существовало окружающего.
