Уильям Теккерей - Виргинцы (книга 2)
— Черт побери, сэр, я и не знал, что вам и нашей маменьке пришлось такого натерпеться. Я сам получил очень жестокий удар в тот год, как вступил в армию. Одна коварная маленькая чертовка предпочла мне сэра Крейвена Оукса из нашего полка. Я чуть не спятил тогда. — И он удалился, насвистывая что-то крайне меланхолическое.
Как-то раз доктор обмолвился мне при встрече, что мистер Ламберт должен покинуть Лондон по делам службы, но я сдержал данное ему слово и не делал попыток появляться в их доме; зато, пользуясь разрешением моего милого доктора, я частенько, как вы понимаете, наведывался к нему и справлялся о его дорогой пациентке. Сообщения доктора были, однако, малоутешительны.
— Она поправляется, — сказал доктор. — Надо бы увезти ее домой в Кент или куда-нибудь на взморье.
В то время я еще не знал, что бедняжка просила и молила никуда ее не увозить, и родители, догадываясь, быть может, что удерживает ее в Лондоне, и опасаясь за ее здоровье в случае отказа, вняли ее мольбам и согласились остаться в городе.
И вот однажды утром я пришел к доктору и, как уже повелось, занял место в его приемной, откуда пациенты приглашались поочередно к нему в кабинет. От нечего делать я перелистывал книги на столе и не обращал внимания на остальных пациентов. Приемная быстро пустела, и вскоре, кроме меня, в ней осталась только одна дама под густой вуалью. Обычно последним оставался я, так как Осборн, слуга доктора, был посвящен в мои обстоятельства и знал, что меня приводил сюда недуг особого свойства.
Оставшись со мной наедине, дама под вуалью протянула мне две маленькие ручки, и я вздрогнул, услышав ее голос:
— Вы не узнаете меня, Джордж? — воскликнула она.
В следующую секунду она уже была в моих объятиях, и я целовал ее от всего своего истерзанного сердца; все мои чувства хлынули наружу, ибо после шестинедельной пытки и адских страданий встреча эта была как освежающий ветерок, повеявший на меня с небес.
Вы хотите знать, дети, кто это был? Вы, вероятно, думаете, что это была ваша мать, которую доктор привез повидаться со мной? Нет, это была Этти.
Глава LXXTI,
повествующая о том, как мистер Уорингтон вскочил в ландо
Не успел я опомниться от изумления, как эта юная особа приступила к делу:
— Вы, я вижу, явились наконец, чтобы справиться о здоровье Тео, и, кажется, огорчены тем, что ваше равнодушие и бессердечие уложили ее в постель? Вот уже шесть недель, как она хворает, а вы даже ни разу не осведомились о ней! Куда как любезно с вашей стороны, мистер Джордж!
— Но позвольте… — изумился мистер Джордж.
— А вы, должно быть, полагаете, что это верх любезности — не отходить от нее ни на шаг целый год, а потом покинуть, же сказав ни слова?
— Но, моя дорогая, вы же знаете, что я дал обещание вашему отцу! вскричал я.
— Обещание! — сказала мисе Этти, пожав плечами. — Как можно давать такое обещание, от которого моя дорогая сестрица заболела?.. Как это можно в один прекрасный день вдруг заявить: "Прощайте, Тео", — и исчезнуть навсегда! А я думала, что, когда джентльмены клянутся в чем-то дамам, они держат свое слово. Будь я мужчиной, я бы не позволила себе играть сердцем бедной девочки, чтобы потом ее бросить. Что эта дурочка сделала вам плохого — разве только то, что слишком сильно любила вас? По какому праву, позвольте вас спросить, сэр, вы сначала отняли ее у нас, а потом покинули, и все только потому, что она пришлась не по вкусу одной старой женщине в Америке? Пока вас не было, она была счастлива с нами. Она любила свою сестричку, не было на свете другой такой любящей сестры, пока она не встретилась с вами. А теперь, из-за того, что ваша маменька считает, что ее сыночек может найти себе кого-нибудь получше, вы ее бросаете!
— Силы небесные, что вы говорите, дитя мое? — воскликнул я, пораженный этим потоком несправедливостей. — Да разве я по доброй воле с ней расстался? Разве мне не было запрещено посещать ваш дом, разве ваш отец не взял с меня честное слово, что я никогда больше не увижусь с мисс Тео?
— Честное слово? И после этого вы, мужчины, еще смеете считать себя выше нас и хотите, чтобы мы вас уважали и преклонялись перед вами! Право, Джордж Уорингтон, вам надо возвратиться в вашу детскую в Виргинии, и пусть ваша чернокожая нянька укрывает вас на ночь одеяльцем, а маменька дает вам разрешение пойти погулять! Ах, Джордж! Вот уж никак не думала, что моя сестра отдаст свое сердце человеку настолько малодушному, что он не сумеет постоять за нее и при первой же преграде ее покинет. Когда доктор Хэберден сказал, что он вас пользует, я решила пойти поглядеть и вижу, что, и правда, вид у вас совсем больной, чему, признаться, я очень рада, хотя, вероятно, это у вас от страха перед вашей матушкой. Но я не скажу Тео, что вы больны! Она-то не перестала думать о вас. Она-то не могла бы нарушить клятву и на следующий же день, как ни в чем не бывало, продолжать жить по-прежнему. Нет, подобные поступки мы предоставляем совершать вам, мужчинам, ведь вы во всем выше нас — и умнее и отважней! И, однако, вы способны предать ангела — да, ангела! Десять тысяч таких, как вы, не стоят ее мизинца. И этот ангел любил меня, пока не появились вы; она была нашим сокровищем, благословением небес, а вы покинули ее — и называете это делом чести? Молчите, сэр! Я презираю весь ваш пол! Ваше превосходство над нами неоспоримо, не так ли? Мы должны преклоняться перед вами и прислуживать вам, не так ли? А я не такого уж высокого мнения о вашем уме, и ваших трагедиях, и ваших стихах, — по-моему, они часто бывают даже глупы. Я бы не стала не спать ночами, переписывая ваши рукописи, я бы не стала попусту тратить время и час за часом просиживать у окна, забыв о существовании всех, кроме вашей милости, и ждать, когда вы появитесь на улице в своей шляпе набекрень! Вы уезжаете? Ну, и скатертью дорога, только верните мне мою сестру! Верните нам наше сокровище! Она так любила всех нас, пока не появились вы! А вы покидаете ее потому только, что ваша маменька, видите ли, решила, что может найти для вас кого-нибудь побогаче! О, вы воистину храбрый мужчина! Так ступайте и женитесь на той, которую подыскала для вас ваша маменька, а моя душенька пусть умирает, покинутая вами!
— Боже милостивый, Этти! — вскричал я, пораженный этой несуразной логикой. — Разве это я захотел покинуть вашу сестру? Разве я не стремился сдержать слово и разве не ваш отец воспротивился этому и заставил меня пообещать, что я не буду даже пытаться ее увидеть? А мое слово, моя честь это мое единственное достояние!
— Ну да, конечно, ваше слово, ваша честь! Вы сдержали свое слово, данное ему, и нарушили — данное ей! Вот она — ваша честь! Да будь я мужчиной, я бы уж сумела объяснить вам, во что я ее ставлю — вашу честь! Ах да, я забыла — вы же обязались не нарушать порядка и спокойствия и не имеете права… О, Джордж, Джордж! Разве вы не видите, в каком я горе? Я просто в отчаянии и сама не знаю, что говорю. Не покидайте ее! У нас дома никто этого не понимает. Они думают иначе. Но ведь никто не знает ее так, как я, а я говорю вам: она умрет, если вы ее оставите. Скажите мне, что вы этого не сделаете. Сжальтесь надо мной, мистер Уорингтон, и верните мне мою дорогую сестричку! — И так это пылкое, обезумевшее от горя создание изливало на меня то свой гнев, то свои мольбы и от язвительных укоров переходило к слезам. Правильно ли наш маленький эскулап оценил болезнь своей дорогой пациентки? Правда ли, что для нее не существовало иного лекарства, кроме того, о котором молила Этти? Разве другие не страдали столь же жестоко, когда кто-то был отторгнут от их сердца, не пережили такую же лихорадку и такой же упадок сил, не лежали на одре болезни, видя избавление разве что в смерти, и тем не менее в конце концов восстали от одра и долго еще потом влачили свои дни, пока не сошли в могилу? Но любовь эгоистична, ей нет дела до чужих чувств и страданий, а наша любовь казалась нам столь огромной, словно равной ей еще не существовало на земле и не было влюбленных, которые бы страдали так, как мы. Иначе в лице этой юной, страстной заступницы за сестру мы увидели бы перед собой другой пример — пример того, как нежное, пораженное любовным недугом сердце может молча страдать, переболеть и оправиться. Разве не так было с самой Этти? Ее сестра и я, когда наша любовь была еще легка и бездумна, не раз в минуты нежной доверчивой болтовни черпали особую тайную усладу и чувство спокойной уверенности, обращаясь к неудачной любви Этти. Мы словно сидели у горящего камина и прислушивались к завыванию ветра за окном или гуляли по берегу mari magno {Большого моря (лат.).} и смотрели на борющийся с бурей корабль. И, теснее приникнув друг к другу, мы наслаждались своим счастьем и со снисходительным сочувствием взирали на несчастья других. Не будем бежать от истины. Признаем, что, подчинившись воле обстоятельств, мы могли бы со временем примириться с нашей разлукой. Теперь, в мои преклонные лета, располагающие к скептицизму, я склонен такую возможность допустить. Но в те далекие дни я всей душой стремился разделить опасения и страхи пылкой маленькой Этти и безоглядно поверить, что разлука со мной будет стоить жизни самому дорогому для меня существу. Был ли я неправ? Сейчас я уже не решусь с уверенностью ответить на этот вопрос. Я могу сомневаться в самом себе (или, как мне кажется, не сомневаться), но только не в Тео, а она, конечно, терзалась теми же тревогами и страхами, как Этти. Я хотел было поделиться ими с нашим добрым доктором, но тот не дал мне произнести ни слова.
