Уильям Теккерей - Виргинцы (книга 2)
Эти голубки, ваши родители, когда им была предоставлена благословенная (о, поистине благословенная!) возможность каждый день встречаться и ворковать, все время витали в облаках и попросту не замечали окружающий их мир с его мелкими дрязгами и пересудами. Ринальдо был храбрый воин и разил турок, однако, как вам известно, он любил праздно бродить в садах Армиды. О моя дорогая леди Армида, зачем понадобилось вам так околдовать меня в мои юные годы своими чарами, что ни слава, ни почести, ни утехи высшего света, ни игорный стол, ни умная беседа не могли подолгу удерживать меня вдали от вашего передничка, от вашего милого безыскусного лепета? О чем, вспомните, моя дорогая, беседовали мы в часы этих бесконечных свиданий? В те дни я никогда не ложился вздремнуть после обеда. Кто из нас был так необычайно остроумен? Я или вы? И почему столь увлекательной была наша беседа? Помнится, я тогда даже не потрудился пойти поглядеть, как будут судить, и вешать лорда Ферререя, а ведь все, от мала до велика, сбежались на площадь. Прусская столица была взята, и если бы австрийцы и русские осадили Тауэр, верно и тогда Лондон не был бы взбудоражен сильнее. Однако мисс Тео и ее возлюбленный не испытали ни чрезмерного сострадания, ни возмущения. Какое нам было дело до участи Лейпцига или Берлина? А все потому, что добрый старый дом на Дин-стрит был подобен заколдованному райскому саду. С тех пор мне еще не раз доводилось жить так же праздно, но никогда не был я так счастлив. А может, закажем места в почтовой карете, моя дорогая, оставим детей стеречь дом, отправимся в Лондон и поглядим, не сдается ли по-прежнему внаем ваша старая квартира? И ты сядешь на твое постоянное место у окна и помашешь мне крошечным носовым платочком, когда я буду проходить мимо. Ты скажешь, что мы поступали безрассудно. А разве мы не повторили бы все это еще раз? Мои дорогие, появись тогда передо мной Венера и предложи отдать ей яблоко, я бы отдал его вашей матери, так я был в нее влюблен. И она, если бы ей предстояло сделать выбор между вашим покорным слугой в потертом кафтане и милордом Клайвом со всеми его бриллиантами, предпочла бы меня.
Но какое-то, правда, не очень долгое, время в том же году я готов был выйти с ножом на большую дорогу с единственной целью, чтобы меня схватили и повесили, как лорда Феррерса, или наняться на службу к королю Прусскому и постараться, чтобы кто-нибудь из его противников раскроил мне череп, или завербоваться на службу в Индию и совершить там какой-нибудь неслыханный подвиг, который увенчался бы уничтожением моего бренного тела. О да, это было поистине страшное время! Ваша маменька и теперь еще не решается вспоминать о нем, а если и говорит, то шепотом и с испуганным видом, — так жестоки были тогда наши муки! Еще много лет она бывала грустной в годовщину некоего несчастного дня, пока однажды в этот же день не родился один из вас. Что было бы, если бы нам пришлась разлучиться, — что сталось бы с вами? Какова была бы моя судьба, лишись я ее? Стоит мне об этом подумать, и свет меркнет у меня в глазах. Я говорю, не о теперешней возможной разлуке. Богу было угадав, чтобы наш союз длился тридцать лет, и мы теперь уже достигли своей осени, а потомки готовы занять наше место. И тот из нас, кому суждено первым уйти из этого мира, будет, покидая его, знать, что другой вскоре к нему присоединится. Но в молодости мы были разлучены, и я дрожу при мысли о том, чем могло бы это кончиться, если бы не помощь одного драгоценного друга, соединившего нас навеки.
Без моего ведома и, возможно, желая мне только добра, мои английские родственники почли нужным написать госпоже Эсмонд в Виргинию и сообщить ей, что они думают о моей помолвке, которую им угодно было назвать Безумием. Все они пели одну и ту же песню: я видел эти письма много лет спустя, когда моя мать показала их мне у нас дома в Виргинии, и я тогда же бросил в огонь всю проклятую пачку. Тетушка Бернштейн опередила всех со своими советами: молодая особа не знатного рода, без всякого приданого и не слишком хороша собой — можно ли вообразить себе более опрометчивый выбор и не следует ли для блага дорогого Джорджа расторгнуть эту помолвку? У нее есть на примете несколько весьма подходящих партий для1 меня. Не обидно ли, если я, с таким знатным именем и такими видами на будущее, погублю себя браком с этой девицей? Нет, она считает, что ее сестра должна вмешаться… ну, и так далее.
Леди Уорингтон тоже почла своим долгом написать, притом в своей особой, неповторимой манере. Письмо ее изобиловало цитатами из Священного писания, Свою суетность она прикрыла фарисейской набожностью. Она писала, что я провожу свои дни в недостойном обществе театральных лицедеев и прочих людей подобного же сорта, и если и не вовсе лишенных религиозного чувства, — этого она не утверждает, упаси господи, — то, во всяком случае, прискорбно преданных мирской суете. Она также не хочет сказать, что некая ловкая дама заманила меня в сети для своей дочери, после того как безуспешно пыталась поймать в них моего младшего брата. Она отнюдь не хочет отзываться дурно о самой девушке, на которую пал мой выбор, но одно во всяком случае несомненно: у мисс Л. нет ни состояния, ни видов на будущее, и ее родители, естественно, хотели бы связать меня словом… Она испрашивала совета… ждала указания свыше… и так далее. Чувствуя, что долг повелевает ей не молчать, она решилась на это письмо. Сэр Майлз, с его огромным жизненным опытом и пониманием света (хотя помыслы его больше принадлежат другому, лучшему миру), полностью согласен с ней, и более того, выразил желание, чтобы она написала сестре с просьбой вмешаться и не дать осуществиться этому безрассудному браку.
И кто же еще приложил свою прелестную ручку к этому доброму делу? Ну конечно же, новоиспеченная графиня Каслвуд! Она написала весьма величественное письмо госпоже Эсмонд. Поскольку провидению было угодно, утверждала графиня, поставить ее во главе семейства Эсмонд, она считает своим долгом снестись со своей американской родственницей и предостеречь ее против этого брака, которому надо воспрепятствовать. Думается мне, что все три дамы сперва посовещались между собой, а потом, одна за другой, послали свои предостережения в Виргинию.
И вот хмурым апрельским утром Коридон отправляется нести свою ежедневную службу возле Филлиды и вместо нежной улыбки возлюбленной, которой она всегда его встречает, видит, заплаканные глаза миссис Ламберт и бледное как смерть лицо генерала.
— Прочтите это, Джордж Уорингтон! — говорит генерал. Его супруга закрывает лицо руками, а он кладет передо мной письмо, и я узнаю руку, которая его писала. И по сей день еще я слышу рыдания доброй тетушки Ламберт, а шум разгребаемых в камине углей у меня над головой до сих пор бросает меня в дрожь. Этот шум доносился в тот день из комнаты наверху, где находились обе сестры. Бедное кроткое дитя! Бедная Тео!
— Что мне остается после этого делать, мой мальчик, мой бедный Джордж? — говорит генерал в ужасном расстройстве, шагая из угла в угол.
Я не дочитал письма госпожи Эсмонд до конца, так как внезапно почувствовал слабость и головокружение, однако часть его и сейчас еще помню наизусть. Слог его был хорош и выражения достаточно сдержанны, но смысл сводился к тому, что мистер и миссис Ламберт обманным путем поймали меня в брачные сети, прекрасно понимая, что подобный союз недостоин меня; они (как стало известно госпоже Эсмонд) стремились заключить подобный же союз с ее младшим сыном, но, по счастью для него, отказались от этого плана, как только стало известно, что мистер Генри Уорингтон не унаследует виргинского поместья. Если мистер Ламберт действительно человек чести и высокой нравственности, каким его рисуют, госпожа Эсмонд уверена, что после представленных ею возражений он едва ли будет настаивать на этом браке. Она не намерена диктовать свою волю сыну, нрав которого ей слишком хорошо известен, но ради спокойствия и доброго имени мисс Ламберт предлагает, чтобы расторжение помолвки исходило от ее семейства, а не было вызвано справедливым недовольством Рэйчел Эсмонд-Уорингтон из Виргинии.
— Да поможет нам бог, Джордж! — сказал генерал. — Да ниспошлет он нам силы перенести это горе и стерпеть все обвинения, которые вашей матушке угодно было возвести на нас! Они жестоки, но не в них сейчас дело. Сейчас всего важнее, насколько это в наших силах, оградить мою бедную девочку от страданий. Я знаю, что ты крепко любишь ее и поможешь нам с матерью смягчить по мере возможности удар, нанесенный ее нежному сердечку. За всю свою жизнь она еще ни разу не причинила страданий ни одному живому существу, а ее вот заставляют так жестоко страдать. — И он провел рукой по сухим глазам.
— Это все я виновата, Мартин! Все я виновата! — сквозь слезы проговорила бедная миссис Ламберт.
— Ваша мать писала в благожелательном духе и дала свое согласие, заметил мистер Ламберт.
