Остров обреченных - Стиг Дагерман
Какие только образы не придумывает для нас трусость… Он медленно переворачивается на спину, на секунду замирает, а потом с тихим удовлетворением открывает веки. Небо бьет в глаза – синее, рассвеченное белыми вспышками облаков, – он протягивает руку, хватается за изгородь и без малейшего волнения прислушивается к звукам в траве, но та бесстрашно колышется, как и раньше. Мир прекрасен и чист, а он, лежащий на этих камнях, скоро умрет, и ему это хорошо известно, хотя скоро – это все-таки не прямо сейчас, и он не испытывает особого страха смерти, потому что потом, когда все закончится, когда не останется ни единой возможности жить спокойной жизнью, ждать будет уже нечего, и все кажется таким простым, до ужаса простым: ноготь просто снимут полностью, может быть, даже вырвут с корнем, потому что хозяину он надоел – вот и всё, ну и что тут такого, все ногти когда-нибудь ожидает такая участь, подобное происходит каждый день, просто мы об этом не задумываемся.
Он лежит на камнях неподвижно и основательно, словно якорь, и подставляет лицо солнцу – и ведь возможно в последний раз, думает он, и тело охватывает жар оттого, что он решился подумать такую смелую мысль. Солнце все еще печет, обжигая его изящный профиль, который он всегда берег, как блюдце из костяного фарфора, и превращая его лицо в пылающий комок. А он лежит, и на душе у него такой покой, такая гармония, и жизнь вовсе даже не проносится у него перед глазами, вопреки рассказам про приговоренных к смерти и умирающих. Он вообще ни о чем особенно не думает, он всем доволен, вполне доволен, потому что внушил себе, что сумел принять свою судьбу, выучить правила игры, и теперь его уже ничем не удивить, ведь он познал голод, жажду, внезапное истощение, медленное затухание и все остальное. Он думает, что принял свою судьбу, но на самом деле ничего он не принял, а просто нашел временную опору посреди совершенно нового, неизвестного опыта, похожего на источник, – он опускает в этот источник все соломинки своего страха и сосет, сосет, сосет до тех пор, пока источник не иссякает, и тогда по соломинкам начинает подниматься коричневая грязь, и во рту появляется отвратительный привкус, а потом он начинает давиться – и тогда оказывается, что все было зря. Как и положено.
Что ж, по крайней мере, он получил новый опыт, который почти что приводит его в состояние экстаза, потому что это произошло настолько неожиданно, он никогда не думал, что способен на такое.
Это было в ту ночь, когда та девочка, англичанка, так ужасно кричала. Сначала она до смерти их перепугала своим бредом: подходила то к одному, то к другому и просила дать ей хинина для больного малярией, которого все еще можно спасти, или спрашивала, куда делся боксер, не пошел ли он прогуляться по острову, а может быть, нашел лодку и уплыл отсюда – если так, то как это бестактно с его стороны, он же пообещал взять ее с собой, ведь вы прекрасно знаете, мы с ним были так близки, – да, они это знали и поэтому не решались крикнуть правду ей в лицо, чтобы она наконец закончила нести этот бред, потому что боксер, вероятно, умер еще ночью, но заметили они это только под утро, когда настало время раздачи воды, и они привычным движением откинули брезент, и им в нос тут же ударил другой запах, менее грязный, но не менее жуткий; боксер больше не постанывал от боли, хотя они изо всех сил пытались расслышать хотя бы малейший звук, до последнего надеясь на лучшее. Кто-то быстро приподнял брезент, а потом еще быстрее опустил его на место – и эта девчонка, англичанка, она тоже была с ними, и по ее лицу было видно, что она всё поняла, хотя и пыталась прикрыться упрямым, судорожным безумием.
После этого сумасшедшего дня наступила та жуткая ночь, и на острове, и над водой становилось все темнее и тише, и они окончательно усомнились в том, что ее безумие притворное. Сели вокруг костра, прижавшись друг к другу от страха, потому что это был не просто какой-то безликий шторм, с которым все равно ничего не поделаешь, не девятый вал, который бесполезно умолять о пощаде, – о нет, самое неприятное в этой ситуации было то, что подобное могло случиться с каждым из них в любой момент, нахлынуть без предупреждения и столкнуть тех, кто еще удерживался в нормальном состоянии, в самое жуткое на свете одиночество: одиночество охваченного страхом в призрачном лесу – о, почему и ему не стать искривленным деревом в таком лесу?
Сидя поодаль, они слышали, как англичанка что-то бормочет, иногда сбивчиво и монотонно; время от времени раздавался высокий звук, похожий на звон колокольчика, но он пугал их еще сильнее, потому что мог оказаться началом жуткого крика. Настолько жуткого, что звук был бы обречен метаться по острову туда-сюда, словно вечное эхо. Вокруг было так темно, несмотря на искры костра, но и хорошо, потому что их лица милосердно скрывала тьма, потому что сначала все стало заметно по их лицам: у англичанки вдруг появилась морщина на лбу – странная дуга от одного глаза до линии роста волос, напоминавшая выражение сильнейшего удивления, – губы сжались против ее воли, и пока все это происходило, она пыталась разжать их, пыталась открыть рот и что-то сказать, но губы не слушались, а когда ей наконец удалось их разлепить, она уже и забыла, что хотела сказать. Они были так благодарны теням, которые отбрасывал костер, потому что теперь им не надо было больше страшиться безжалостно направленного на них дрожащего указательного пальца, расширенного от ужаса зрачка, который будто бы кричал: «Смотри, ты выглядишь точь-в-точь как она!»
Все это время Бой Ларю испытывал не только страх, но и раздражение, что никто не берет дело в свои руки, что капитан не говорит то, что следует сказать, не приказывает им вмешаться и остановить ее, и когда тот наконец сообщил им свое решение, рядовой аж задрожал от радости, и, готовый с пылом и рвением подчиниться любому, самому ужасному приказу, с затаенной улыбкой он пошел в темноте рядом с капитаном, думая о том, как было бы приятно невзначай прикоснуться к нему, и ощущая, как теплый
