Виктор Московкин - Лицеисты

— Об этом не беспокойтесь. Причина всегда найдется.

Выпроводив Фомичева, Грязнов тут же позвонил. Появившемуся конторщику сказал:

— Что Цыбакин, на месте? Я просил соединить меня с ним.

— Он здесь, ждет, когда освободитесь.

— Зови.

Косолапо вошел пристав, грузно опустился на стул. Смотрел сумрачно, недовольно.

— Чем порадуете, слуга государев? — с усмешкой спросил Грязнов.

Цыбакин поднял кустистые брови, вроде бы удивился вопросу.

— Пожалуй, порадую, — глухо проговорил он. — Листовки разбросаны и в железнодорожных мастерских. Поступило еще сообщение, что ночной сторож Соколов нашел такие же близ табачной фабрики Дунаева. Даже схватил было человека, бросавшего их, но тот вырвался и убежал. Действует широкая организация, и название ее «Северный рабочий союз». Скажу больше, влияние этого «Союза» распространяется на соседние губернии, в частности на Иваново-Вознесенск и Кострому. Есть о чем задуматься, Алексей Флегонтович.

— Надеюсь, социалисты не свили гнезда у нас на фабрике?

— Боже упаси! Тем не менее какая-то связь с этой организацией существует. Не посторонний же занес сюда листовки!

— А почему бы и нет? Листовки-то разбросаны во дворе, а не в фабрике?

— Так-то думать и легче и приятнее, дорогой Алексей Флегонтович. Однако же слова Колесникова — не пустое бахвальство.

— Вы серьезно верите в существование Марьи Ивановны? — спросил Грязнов.

— Как в себя. Даже представлять ее начинаю. Сухая, желчная, этакая, понимаете ли, мегера.

— М-да… С вами весело… Что же все-таки будем делать?

— Пока будем вести наблюдение, авось господь бог поможет, обнаружим смутьянов. Колесникова я распорядился отпустить. Негласный досмотр за ним установлен. Не смею советовать, но надо бы предупредить служащих, чтобы пока помягче были, не будоражили напрасно людей.

— Думаете, может вспыхнуть забастовка?

Цыбакин неопределенно пожал плечами.

— Хорошо, я предупрежу служащих. Только прошу постоянно сообщать мне о результатах ваших наблюдений.

— Сочту за честь, Алексей Флегонтович.

Глава вторая

Бегали носильщики, слышались возгласы и поцелуи встречающих. Перрон быстро пустел. Последним вошел в вокзал розовощекий, упитанный пассажир в светлом пальто и серой мягкой шляпе.

С утренним московским поездом, на котором он приехал, его никто не встречал. Но по лицу пассажира было видно, что он и не огорчен этим. Стоявшему у двери станционному жандарму подмигнул дружески и тот (кто знает, может, приехавший — из начальства) козырнул в ответ.

В буфете пассажир вкусно позавтракал, выпил рюмку коньяку. В прекраснейшем расположении духа вышел на привокзальную площадь. Извозчики, стоявшие в ряд, стали наперебой приглашать его: «Эх, барин, прокачу! С ветерком не изволите ли, много довольны останетесь».

Весеннее утро было ласковым, струились ручьи по мостовой. Благодать в такое утро прокатиться на извозчике!

Пассажир неторопливо оглядывался. Почему-то сел к такому, что жался в сторонке.

— Красив ваш город, — сказал, когда выехали с площади. Широкая дорога нырнула под железнодорожную арку, за которой стояли дома, каменные, добротные. Вдали, за мостом через Которосль, сверкали на солнце маковки церквей, белел высокими стенами Спасский монастырь.

— Хорош, хорош город, — повторил пассажир, расстегивая пальто и распахивая его: весеннее солнышко припекало.

— Да как все города: есть кусок хлеба, крыша над головой — вот и хорош, — отвечал извозчик. Был он заморенный, на скучном морщинистом лице лежал отпечаток вечной нужды.

Улица внезапно кончилась. Лошадь зацокала подковами по булыжнику высокой дамбы. С обеих сторон к насыпи подступала вода. Слева ее было целое море, и русло реки угадывалось только по льдинам, несущим на себе обгорелые кусты, ломаные корзины, клочки соломы.

Подъехали к мосту. У железных перил стоял человек в опорках на босу ногу, в отрепье, безмятежно плевал вниз, стараясь попадать в льдины, жмурился на солнце.

Услышав стук колес, скользнул пустым взглядом по проезжающим.

— Вот счастливый человек, — завистливо вздохнул пассажир. — Дитя природы…

— Зимогор, — пояснил извозчик. — Много их на улицах бродит. Зиму прогоревал, теперь что… радуется.

— Никакой заботы, — продолжал пассажир. — Эх, все бросил бы да вот так же… Живут ведь, и ничего не ищут.

— Живут, все живут. Куда доставить-то, господин хороший.

— Где будет Веревочный пролом, там и ссадишь. В переулок-то не вези, сам дойду.

Остановились у торговых рядов. Пассажир расплатился. Старательно перешагивая лужи, чтобы не запачкать штиблеты с сверкающими галошами, направился по рядам.

Здесь его встретила обычная торговая сутолока: плотные толпы покупателей, предупреждающие окрики возчиков, толкающих перед собой тележки с товаром. На прилавках, на выставленных шестах лежат и висят сукна тонкие, ситцы всех расцветок, шелка азиатские — бери что душе угодно. Надрываются от дверей лавок зазывалы:

— Ай, купец, сукнецо к лицу! Зайди, подберем.

— Не надо, — отмахивается добродушно приезжий. — Перо райской птицы купил бы. Есть ли?

— Такого товару не держим. Спросу нет.

— Напрасно. Мог дать большие деньги.

Отшучивается приезжий гость, трется в толпе зевак и слушает, о чем говор. Есть чего послушать. Толстая баба со связкой бубликов на шее размахивает руками:

— Кум мой в дворовой конторе при Большой мануфактуре служит, у Карзинкиных, значит. Слава богу, жалованье приличное, не обижается. Начал дом строить на Лесной улице. А теперь и боится. — Баба задохнулась, смотрит страшно. — Лицеисты, вишь, на фабрике объявились, подговаривают всех бросать работу, а кто не будет слушаться, убивать начнут…

— Что лицеисты! — зло брюзжит старик в потертом чиновничьем сюртучишке, с волосами длинными и сальными — из тех канцелярских крыс, что за двадцать пять рублей горбятся над столами. — Лицеистов за провинности в солдаты, стало быть, отдавать начали. Противятся, стало быть. Хуже, когда, глядя на них, гимназисты озорничают. Бросили учиться, речи, знаете ли, произносят, подают петиции начальству. — Торжествующим взглядом обвел собравшихся, договорил радостно: — Приладились песни петь, каких иные, дожив до седых волос, не слыхивали. На днях, стало быть, по Власьевской шли и пели, призывая подняться рабочий народ. Публика взирает благодушно, помалкивает. И городовых, будто нарочно, нету. Свернули к почтовой станции и тут, стало быть, нарвались на мужичков — приказчиков мясной лавки. Мужички (только так и надо!) рявкнули: «Как поете, так и сделаем: встанем и подымемся!» Пришлось сорванцам улепетывать.

Засмеялся мелко, дребезжаще, ощерив неровные зубы.

В толпе покачивают головами, вздыхают. Молодые! Глупы еще, да и силы девать некуда, вот и забавляются. А сказать правду, и взрослые туда же. Напротив центральных бань Оловянишникова — пивная господина Адамца. Служащие проработали восемь часов и ушли, отказавшись обслуживать посетителей. Скандал! Штурвальный с парохода «Дельфин» подстрекал к забастовке рабочих крахмало-паточного завода, что у Больших Солей. И вышло! Остановили завод. А кому убыток? Им самим и владельцу завода Никите Понизовкину. А начальник железнодорожных мастерских Рамберг отчудил: отдал приказ, чтобы вновь поступающие рабочие не делали подношения мастерам. Всегда новички давали им известную сумму на пропой — на клепку, как у них называют. А Рамберг самолично запретил. Будут ли мастера довольны начальством!

«Господи! — удивляется приезжий. — Времена-то какие пошли! Все бунтуют, что-то ищут, добиваются. Не оттого ли, что распущенность повсюду?»

Народу все подваливает. Хлюпает под ногами жидкая грязь. Охотники до забав тянутся к парусиновой палатке. На барьере в железной тарелке лежит тряпичный мяч, а на задней стене палатки нарисована красная рожа с вывалившимся языком. Попадешь мячом по языку, рожа захлопает глазами, заплачет — значит получай тогда гребенку или десяток красивых пуговиц, не попадешь — пропал пятак.

Приезжий остановился возле молоденьких барышень. Говорят о каком-то Тельтовте из уездного города Данилова, который сочинил патриотическую кантату «Русская молитва» и теперь собирается это музыкальное произведение преподнести в дар самому государю императору.

«Нашелся-таки один верноподданный! Молодец Тельтовт! Фамилия-то какая! Наверно, из немцев».

Приезжий шагал к Мытному рынку. В узком переулке, похожем на каменный мешок, было сумрачно, грязно. Возле стен, куда почти не попадает солнце, — серый ноздреватый снег. Пахло мокрым бельем, гнилью. Остановился, зябко поежился, поискал глазами нужный дом.

Дверь ему открыл высокий седой старик в белом мятом халате, очки подняты на лоб, — не иначе аптекарь. Щурясь, оглядел гостя.