Арно Зурмински - Йокенен, или Долгий путь из Восточной Пруссии в Германию
Мать Петера сказала Герману:
- Пойдем с нами, мальчик. Мы будем жить в школе, там много места.
Но Герману хотелось домой. Разве это не было его долгом - вернуться домой, когда все остальные тоже расходились по домам? Если он сейчас не вернется домой, он останется без права владения. Так нельзя, ему нужно утвердиться в доме и ждать. Собрав жалкое имущество, оставшееся после родителей, Герман двинулся через выгон в деревню. Настроение у него было необычное, какое-то неописуемое возбуждение. Как будто он возвращался из дальнего путешествия, хотя и видел свой дом каждый день.
В парке цвели примулы и фиалки. Их никто не срывал. По дорожкам не скакал галопом Блонски гнать из парка йокенских детей. На пруду не видно даже лебедей, которые еще несколько месяцев назад так доверчиво бегали за Германом. Пусто на лугу: ни пасущихся гусей, ни воинственного барана каменщика Зайдлера. Господи Боже, так ведь можно и взвыть. Уж хоть бы Петер был рядом!
С чего начать? Так, лучше всего опять въехать в маленькую каморку Хайнриха, там все-таки сравнительно чисто. Герман собрал бумагой и тряпками скопившуюся под окном воду, соскоблил плесень со стен и затопил печь, чтобы в комнате стало посуше. Когда от печки пошло тепло, он лег на старую кушетку Хайнриха и уставился в потолок. Как тихо! Хорошо, что хоть ветки старой груши тихонько скребутся в стену дома. Герман закрыл глаза, но старые сны не приходили. Вместо этого он только отчетливо почувствовал, что пахнет гнилым тряпьем, что жилище Хайнриха ужасно воняет.
Потом началось то, о чем Герман вообще не подумал: захотелось есть. Герман перерыл всю кухню, но нашел только кулек с мокрой солью. В огороде тоже еще не было ничего съедобного. Тут он вспомнил про луг дяди Франца, где всегда было полно щавеля. Герман побежал туда, глотал все, что находил, набил полные карманы, принес домой столько, что можно было наварить целое ведро отличных щей.
Вообще-то пора бы приниматься за работу. Вычистить, прибрать дом, его дом. За дело! Герман вынес за дверь целую охапку тряпья, швырнул к забору. Надо бы это поджечь. Но осторожно. Герман посмотрел, откуда дует ветер, потом чиркнул спичкой. Заплесневевшее тряпье из портновской мастерской Штепутата не разгоралось. Нужна бумага. Документы, разбросанный по всему дому архив бургомистра Штепутата. Герман собрал все к дверям, с удовольствием смотрел, как взвилось пламя. Превращались в дым бланки справок и квитанций, хорошо сохранившиеся продовольственные карточки отпускников. Клочок вестника законов с германским орлом и свастикой взлетел и долго держался в струе теплого воздуха над дымящими обрезками материала, которые Штепутат так тщательно собирал на еще худшие времена. Несколько книг Феликса Дана. Что-то Ницше и Альфреда Розенберга было изодрано настолько, что оставалось только бросить все в огонь. Зато хорошо сохранилось "Камо грядеши" и популярная книга по астрономии. От Библии не было никакого проку, на ней был такой твердый переплет из свиной кожи, что огонь был бессилен. Зато погибла на костре йокенская книга налогов. Так в этот день в конце мая 1945 года канцелярия Йокенен прекратила свое существование. Клочки бумаги утратили свою ценность, документы превратились в утиль. Герман, не колеблясь ни минуты, швырнул в огонь и разбитый портрет Гинденбурга. Но тут ему попалось нечто такое, из-за чего он остановился: из охапки бумаг выпала фотография семьи Штепутатов. Отец в выходном костюме перед клумбой лилий в саду, рядом мать в летнем платье, освещенная ярким солнцем, а перед ними трехлетний Герман с пальцем во рту. Она в общем-то хорошо выглядела, его мама. Тогда. Герман сел на порог, смотрел то на огонь, то на фотографию, хотел немного поплакать, но отвлекся, принявшись таскать в огонь остальной мусор. Фотографию он аккуратно положил в Библию.
Дым поднимался высоко в небо. Что подумали бы йокенцы? Такой дым в саду Штепутата! Герман гордился, что мог разжигать огонь, никого не спрашивая. Это был его дом, его тряпье и его костер.
Опять захотелось есть. Нельзя же питаться одним щавелем. Герман перерыл весь дом, наткнулся в погребе на картошку. Не беда, что она уже пустила метровые ростки. Герман притащил к костру целую миску картошки. С куста сирени - сирень вот-вот готовилась расцвести - наломал острых веточек, насадил на них картошку и сунул в огонь. Так они всегда пекли картошку на полях дяди Франца. Рядом с собой на пороге поставил кулек с солью. Потом ел и ел, не насыщаясь. Принес еще миску картошки, пробовал ее со щавелем, но было невкусно.
Он посидел некоторое время неподвижно, с животом, набитым картошкой, у догорающего костра. Может, Петер придет посмотреть, что горит. Но Петер не шел. Внизу в пруду, как каждое лето, выпрыгивали из воды карпы, не было только ласточек с их пикирующими полетами. Куда девались ласточки в это лето?
Когда начало темнеть, Герман улегся на старую кушетку Хайнриха, всеми силами пытаясь заснуть. Но не получалось. Было слышно, как на улице пошел дождь. Капли падали в горячую золу. Вода стекала через разбитое окно в гостиную, дождь не утихал всю ночь. Если бы у него был свет! Герман решил пойти на следующее утро поискать в брошенных домах "свечи Гинденбурга". Хорошо, что в конце мая ночи короткие. Когда часам к трем стало светать и стук капель с крыши прекратился, Герман Штепутат заснул.
Он еще спал, когда пришел Петер и принес присланные матерью два куска хлеба с маслом.
- Ты вчера здорово коптил, - сказал Петер. - Если русские в Дренгфурте это видели, они нас проведают.
Герман ел бутерброд.
- Хочешь, пойдем в Вольфсхаген? - предложил Петер. - Там никого нет. Может быть, найдем что-нибудь в домах.
А, в Вольфсхаген хорошо. Герману нужны свечи. Они посидели некоторое время на кушетке Хайнриха, обсуждая, что можно найти в брошенных домах: одежду, ботинки, может быть, что-нибудь съестное. Воображение их постепенно разыгрывалось, они уже представляли себя с банками варенья и целыми мешками сахара, когда показалась Виткунша. С растрепанными волосами. Она явно была чем-то расстроена!
- Хорошо, что ты здесь, мальчик, - сказала она Герману. - Какая страшная была ночь, а? Дождь... а я совсем одна в трактире... Совсем рядом с шоссе... Любой может войти.
Она передохнула, потом сказала:
- Хочешь перебраться ко мне в трактир? Вдвоем будет не так плохо.
Герман не ответил, взглянул вопросительно на Петера.
- В трактире ты будешь ближе к шоссе. Сможешь увидеть своих родителей сразу же, как только они вернутся, - добавила Виткунша.
Это было заманчиво. Герман не признался, что он на хайнриховой кушетке боялся наступающей ночи не меньше, чем Виткунша. Ладно, он переберется в трактир. Прежде чем нести свои вещи к Виткунше, он с Петером забаррикадировал двери дома. Обломком цветного карандаша, найденного в школе, Герман сделал на двери надпись:
"Это мой дом! Когда папа и мама придут, я в трактире!"
Теперь пойдем в Вольфсхаген. На север по луговой тропинке, мимо давно заросших травой и сорняками стрелковых окопов на лужайке Штепутата, к проселочной дороге, идущей ко двору крестьянина Беренда.
- Нет, у Беренда ничего не найдешь, - говорит Герман, когда Петер изъявляет желание свернуть.
Тогда дальше, в Вольфсхаген. Под горку. Как смешно выглядят эти деревни. Нет дремлющих на солнце кошек, нет лающих дворовых собак, даже в небе пусто, потому что птицы вымерли в Восточной Пруссии. Двери всех домов открыты, но они не зовут к себе, а скорее отпугивают своим мрачным, отсутствующим видом. Дух запустения, запах гниющих тряпок и истлевшего постельного белья по всей деревне. Дворы заросли подорожником и крапивой. Плуги и бороны скрылись под сорняками, а в огородах среди неполотых грядок спаржи и ядовито-зеленых кустов крыжовника толпой стоят белые пузыри отцветших одуванчиков. Ступеньки лестниц поросли травой, а булыжник Вольфсхагенской дороги едва различим под подорожником и лютиком. Природа снова все забирает себе.
Петер принялся за единственное правильное в данной ситуации занятие. Он насобирал камней и стал целиться в немногочисленные уцелевшие стекла. Звон получался громким и вносил приятное разнообразие в жутковатую тишину деревни. Петер сорвал одну дверь и бросил ее на дорогу. Зачем этим домам двери?
- Начнем с больших дворов, - сказал Петер. - В батрацких вряд ли что-то найдется, люди были слишком бедные.
Направились к дому Абрамовского. Открытые двери сараев на просторном подворье уставились на них, как пасти многоголового дракона.
- В ворота конюшни стреляли из пулемета, - заметил Герман.
Конечно, солдатам эта тишина тоже действовала на нервы. Они и всадили очередь в конюшню так же, как Петер сейчас целился камнями в маленькое окно на крыше. Но никак не мог попасть. Это совсем не так просто. Сначала стукнешь левее, потом правее, потом слишком высоко, потом слишком низко. У Петера ушло камней двенадцать, прежде чем зазвенели стекла.
