Арно Зурмински - Йокенен, или Долгий путь из Восточной Пруссии в Германию
Первое мая. Явился Василий и сказал, что сено больше возить не надо, луга в эту раннюю весну уже достаточно зеленые. Заркан получил приказ выгонять коров на луг. Герман и Петер стали пастухами. Они заняли позицию в стрелковой траншее, выкопанной юными гитлеровцами за кладбищем. Для защиты от дождя накрыли часть траншеи досками. Почти все время Герман лежал в траве и считал проезжающие по шоссе грузовики. Шедшие на восток были с верхом загружены немецкой мебелью. Машины, подвозившие на Одер боеприпасы, брали на обратном пути немецкие диваны, пианино и мягкие кресла. Брали и унитазы, и ванны для русских женщин, напольные часы, начинавшие бить на ухабистой дороге. Ах, хорошо выигрывать войну - только плохо для мебели. Она обивает свои углы в грязных кузовах и то и дело попадает под дождь. Или получается как с тем диваном, который недалеко от Йокенен упал с машины и остался со сломанными ножками лежать на обочине. Герман и Петер внимательно осмотрели свалившийся трофей. Поставили на ножки. Герман хотел было растянуться на диване, изобразить, что спит под деревьями, но Петер сказал: "Там наверняка есть вши".
После такого предостережения Герман удовлетворился подпрыгиванием на пружинах. Треснувшие ножки стонали и скрипели, пока старый диван предавался воспоминаниям о былом уюте в имении в Эрмланде, о страшных временах, когда русские насильники сдирали с него темно-красный плюш, и чувствовалось, как вши уползают еще глубже в старый материал. Петер помочился на диван, и они двинулись обратно к своим коровам.
После мебели пошли стада. Сейчас, весной, корм был рядом с дорогой, они могли так кормиться до самой России. Стада в сотни голов шли с запада в сопровождении пары солдат и женщин в военной форме на лошадях: русская степь забирала черно-белый племенной скот. Они шли по тому же маршруту, что и молодцеватые колонны, ушедшие на восток в Троицу 1941 года. Стада появлялись на Викерауской дуге, проходили, мыча, мимо могилы беженца 1914 года, скапливались у йокенской мельницы, откуда всадники гнали их дальше, пока они не скрывались за крестьянскими домами Мариенталя - стадо за стадом, день за днем. Там, где когда-то распевали про цветущий вереск, сейчас под еще голыми ветками дубов ревели усталые животные. Все шло на восток в те дни: облака и диваны, еще не сдохший скот и пленные немцы. В бескрайних пределах востока образовался новый магнитный полюс, все тащивший к себе.
- Зимой нам велели кормить коров, чтобы они не сдохли, - сказал Герман, - а сейчас все забирают.
Петер носился с планами, как бы оставить одну корову себе. Просто угнать на отдаленный двор и там спрятать, пока Василий не уберется со стадом.
- Ты что, у Василия все сосчитано, - заметил Герман. - Если одной коровы не хватит, он расстреляет Заркана.
Герман лежал в траве и выщипывал лепестки из цветка маргаритки.
- А еще война? - вдруг спросил он.
- Конечно, всегда где-нибудь война, - уверенно заявил Петер.
- Моя мама иногда молилась, чтобы был мир.
- Твоя мама что? - спросил Петер, прекратив на время вырезать своим карманным ножом куски дерна.
- Молилась... господу Богу. Ты что, не веришь, что там что-то есть?
Петер всадил нож в землю по самую рукоятку. Пожал плечами. Нет, Петер Ашмонайт не мог определенно сказать. Да ему было в общем-то все равно.
- Моя мама говорила, что сейчас только Господь Бог может спасти Германию.
Петер покачал головой:
- Он тоже не может... Знаешь, сколько людей просят совсем наоборот... чтобы Германии было плохо. Что он может сделать? Тут запутаешься.
Они, может быть, и выяснили бы, почему Господь Бог не мог спасти Германию, если бы на поле не показались с бидоном горохового супа Тулла и Мария. Они так шумели, что их было слышно еще за кладбищем, вспугивали своим криком полевых жаворонков, собирали лютики и маргаритки. Пока мальчики ели суп, девочки плели венки. Для кого? Просто так. Цветы - это всегда красиво.
А какая была весна! Одуванчики на заливных лугах наливались густым соком. Свежая зелень покрыла все нечистое, скрыла и трупы, которые больше не воняли, а просто высыхали на солнце. В парке белым цветом усыпана крушина, у сирени на кладбище разбухают лиловые бутоны. И все это время каникулы, в Йокенен все еще продолжаются каникулы.
Как-то раз Герман оставил коров и побежал к своему дому. Издалека дом выглядел точно так же, как и каждую весну. Поэтому на Германа вдруг напала тоска по дому, пока он лежал в траве и смотрел на другую сторону пруда, на родной дом. Тоска по дому, до которого всего километр. Пока он бежал через выгон, ему в голову приходили удивительные мысли. Вдруг кто-то ожидает его на пороге и скажет: "Заходи, мальчик!" Но он нашел то же запустение, и убитая корова все так же лежала перед дверью.
Герман остановился в дверях и громко позвал: "Мама!" Конечно, он знал, как бессмысленно было ее звать, но все равно ему стало приятно. Его мама не смогла бы жить в такой грязи. Она уже давно бы все прибрала и устроила уютный уголок. У нее уже был бы огонь в плите и брызжущее сало на сковородке. Такая она была, его мама. Он посидел некоторое время в спальне возле разломанной детской кровати. Потом потащился обратно к Петеру и коровам.
Им никто не сказал, но они догадывались, что война кончилась. Это чувствовалось по тому, как пели в проезжавших машинах русские солдаты. "Война капу-ут!" Виткунша ликовала. С окончанием войны появлялись шансы осуществить ее план и сделать Восточную Пруссию американской колонией. Она верила в это твердо, хотя ее вера окрылялась только вожделением к мясным консервам и американскому шоколаду. Хотелось иметь хозяев, со стола которых больше перепадет, чем от русских.
Наконец, двенадцатого мая, явный признак конца. С утра в небе началось гудение и не прекращалось целый день. Русская авиация возвращалась обратно на восток. Герман лежал с коровами на лугу и считал самолеты, как раньше считал немецкие пикирующие бомбардировщики, летевшие воевать в Россию. Считать было бы не так трудно, если бы самолеты летели эскадрильями и эскадрами, но нет, они возникали на горизонте поодиночке, будоражили своим гудением скотину и исчезали за горой Фюрстенау. Черные точки, усеявшие все небо, как одинокие вороны, не торопясь, пролетали над страной. Не стреляя, не сбрасывая бомбы, жужжали самолеты над йокенскими коровами. Да, это был мир. До полудня Герман насчитал четыреста шестьдесят восемь самолетов, потом ему помешала Тулла с обедом.
На следующее утро в усадьбу прибыли верхом Василий и несколько солдат. Вот эти выглядели, как отчаянные удальцы. Орлы! Именно такими Герман представлял себе казаков, трясущих сливы казаков четырнадцатого года.
- Эй, фриц! - крикнул с лошади Василий. - Сегодня можешь коров не выгонять, мы всех забираем.
Казаки спрыгнули с лошадей и открыли двери коровника. Заркану велели помогать выгонять скотину на двор. Женщины и дети стояли за забором и смотрели.
- Оставили бы пару коров нам, - сказала мать Петера.
Василий удивленно посмотрел сверху вниз. Нет, у него приказ. Он должен всех доставить... Может быть, прибудут еще коровы... Каждый получит по корове, человеку без коровы не прожить... Россия никому не даст умереть с голоду. Но эти коровы - этих придется забрать. Они сосчитаны.
Солдаты погнали скот через луг, на шоссе. Два всадника перегородили деревенскую улицу, чтобы коровы не свернули к пруду. Нельзя, идите, куда все - на восток.
- Теперь можете расходиться, - сказал Василий. - Идите, куда хотите. Война кончилась. Гитлер ваш сдох.
Они ушли, оставив усадьбе непривычную тишину. Только возбужденный Герман бегал везде в поисках Петера. Он, наконец, нашел его в прихожей, бренчащего на пианино.
- Василий сказал, Гитлер умер!
Петер сиял в улыбке.
- Смотри, я тоже могу играть "Кукушку", - сказал он, стукая пальцами с черными ногтями по грязным клавишам.
Они пробыли в усадьбе несколько дней, но без коров там было просто не выдержать. Пустые, необитаемые стойла, в которых вымирали даже навозные мухи. Скука. Мать Туллы стала собираться первая.
- Если хочешь, можешь идти с нами в Мариенталь, - сказала она Герману.
Герман покачал головой. Нет, его место в Йокенен. Он должен оставаться в деревне, чтобы родители могли найти его, когда вернутся. Сейчас, когда стало скучно, тоска по дому охватила его еще сильнее. Он тайком - чтобы Петер не видел - забирался на иву за сараем и смотрел поверх крыш усадьбы на свой дом. Это была тоска не по осиротевшему дому с разгромленными комнатами, а по прошлому, по теплой кухне, цветам на окне в гостиной, пению матери и гудению пчел над ульями в саду.
Вслед за Туллой вскоре ушла и Мария с матерью. Больше ничего не оставалось. Виткунше опять захотелось вступить во владение своим трактиром, как-то рано утром исчезла и майорша, возвратилась в пугающе пустые комнаты своего замка.
Мать Петера сказала Герману:
