Филипп Эриа - Семья Буссардель
Спекулянты хотели было накинуться на участки, соседствующие с двумя новыми городскими артериями. Но наследники Буссарделя, так же как банкир Перейр и некоторые Другие более давние собственники, предугадали это наступление и стойко его выдержали. Они уступили из своих владений только то количество земли, которое было необходимо городу. Братьям удалось уговорить Аделину ничего не продавать в частные руки, хотя ей не терпелось обратить земельную собственность в облигации государственной ренты. Старая дева верила только в ренту - это было ее второй религией, которой она служила почти столь же ревностно, как и первой.
- Уж если хочешь продавать свои участки, - убеждал ее Луи-нотариус, продай нам. Мы у тебя купим по той же цене, какую нам дал город при отчуждении.
Может быть, боязнь обогатить свою родню и удержала Аделину от продажи. После того как была заключена сделка с городом, четверо Буссарделей, братья и сестры, составив единый план действий, дружно отказывались от всяких переговоров по продаже земли частным лицам. То ли из хитрости, то ли из благородной скромности они старались держаться в тени и всегда выдвигали на первый план Эмиля Перейра, своего соперника. Именно ему они предоставляли играть в глазах общественного мнения роль воротилы в этой операции, прославившейся в ту лихорадочную эпоху земельной спекуляции, и таким образом газеты никогда не занимались ими, их имя никогда не вызывало любопытства публики и не фигурировало в конторах дельцов. Благоразумная сдержанность избавила их от всяческих неудобств, а также от широкой и опасной известности. Надо сказать, что у Буссарделей уже выработалась своего рода традиция и тактика: уверять, что они вовсе не так богаты, как это думают люди.
Они постарались также не следовать примеру тех честолюбцев, которые добивались, чтобы их имя было присвоено хоть какому-нибудь переулку, проложенному на месте их прежнего садика. Глубокая разница между Буссарделями и этой мелкой сошкой проявлялась в том, что в память своего отца, создавшего и окрестившего их прежнее владение, они исходатайствовали только, чтобы одна из улиц, ближайших к площади Малерб, была названа "улицей Террасы".
И словно по воле судьбы, желавшей, чтобы каждый член этой семьи в какой-либо важный момент сыграл свою роль, после братьев и сестер Буссарделей на первый план выступила Теодорина. Случилось это в связи с одним из тех весьма редких событий, когда история семьи Буссардель смешалась с историей всей страны.
С июля 1859 года в Женевском кантоне стало неспокойно. Сначала поднялась волна адресов, петиций и манифестов, выражавших главным образом сепаратистские стремления, направленные против Италии. Французские газеты ограничивались лишь сочувствующими откликами на эту кампанию. Но вскоре волнения охватили всю Швейцарию и породили в некоторых районах Женевского кантона движение в защиту Савойи; опасность раскола, вызывавшая в памяти жителей края злосчастный раздел Польши, так напугала общественное мнение Савойи, что оно единодушно пришло к решению присоединиться к Франции.
Так обстояло дело в марте 1860 года, когда отец Теодорины, господин Бизью, известил о скором своем приезде в Париж. Несмотря на почтенный возраст, он по-прежнему занимался своими прядильными фабриками; этот высокий, суровый и мужиковатый с виду старик принадлежал к породе тех предпринимателей, полупомещиков-полуфабрикантов, которых немало было тогда в Эльзасе, Юре и Женевском кантоне. Он остановился в собственном особняке на улице Гранд-Верт, уже переименованной к тому времени в улицу герцога Пантьеврского. Супруги Бизью сохранили этот дом лишь для того, чтобы останавливаться там при своих приездах в Париж, - они теперь почти весь год жили в Аннеси. Теодорина оказалась единственной в семье перебежчицей, но хранила неизменную привязанность к родному краю, и отец рассчитывал на эту верность.
Господин Бизью сказал, что вслед за ним прибудет делегация из сорока одного савояра с целью заявить императору французов, что их страна была бы рада, если бы ее присоединили к Франции. Старику Бизью предлагали возглавить делегацию, но он отказался, ссылаясь на свой преклонный возраст и на то, что для его фабрики это присоединение было бы выгодным ввиду упразднения таможенного барьера. В таких вопросах он придерживался тех же принципов, что и Буссардели: он остерегался вмешиваться в политику. Но вся атмосфера в столице была такова, что он решил оказать через свою дочь, ставшую парижанкой, почетный прием делегации.
На несколько дней Теодорина изменила своим обязанностям хозяйки дома на улице Басс-дю-Рампар и с утра до вечера пропадала в родительском особняке на Пантьеврской улице; она отворила там приемные покои, освежила их убранство, украсила их множеством зеленых растений и для устройства званого обеда составила столы в форме подковы. Фердинанд испытал странное чувство, когда присутствовал на этом обеде, занимая место в конце стола, тогда как Теодорина сидела на главном месте, имея напротив себя отца, а по правую руку - Грейфье де Белькомба, который накануне держал речь перед императором, императрицей и наследным принцем.
Делегация отбыла обратно в Савойю, и целый месяц Теодорина, отличавшаяся невозмутимым спокойствием, проявляла необычную для нее рассеянность. 22 апреля в Савойе должен был проводиться плебисцит. Теодорина чуть не каждый день писала отцу, посылала депеши, нетерпеливо ждала, когда принесут почту. Фердинанд, которому жена в известной мере всегда внушала уважение, делал вид, что не замечает ее нервного состояния. В это время он завел новую любовную интригу, чрезвычайно его захватившую, и из-за нее мало бывал дома; возвращался он почти всегда за полночь, а то и на рассвете, осторожно проскальзывая в калитку, выходившую в переулок Сандрие.
Наступил наконец день 22 апреля. Вечером благодаря телеграфу никто уже не сомневался в результатах, но пришлось подождать еще неделю, пока стали известны точные цифры. Когда принесли депешу, Теодорина, поджидавшая ее, была у себя в будуаре. Она вскрыла телеграмму, прочла ее.
- Ах! - воскликнула она и вся побелела. Она позвонила.
- Пошлите сейчас же в клуб - барин хотел там быть, пошлите на улицу Прованс и к моим замужним дочерям. Я прошу всех родственников прибыть ко мне. Отворите внизу большую гостиную и приглашайте пройти туда. Когда все соберутся, скажите мне.
День был воскресный, младшие сыновья и юная Ноэми находились дома. Через полчаса самое большее Теодорина предстала перед своей родней. С величавой осанкой появилась она в дверях большой гостиной. На ней было нарядное платье из шелкового фая темно-красного цвета, который подчеркивал ее солидность. В руке она держала телеграмму. Мгновение она глядела на собравшихся родственников, позади которых, по ее распоряжению, выстроились все слуги.
- Я созвала вас, - сказала она, - для того, чтобы сообщить вам весть, ставшую уже официальной, - весть о том, что Савойя, мой родной край, по добровольному ее желанию вновь стала французской землей. Вам, конечно, интересно будет узнать итоги подсчета голосов при плебисците.
Родные слушали с удивлением, сбитые с толку театральностью этой аудиенции, которая была совсем не в характере Теодорины, и легкой дрожью в голосе, выдававшей ее волнение.
- Состояло в списках сто тридцать пять тысяч четыреста сорок девять человек, - читала Теодорина, - участвовало в голосовании сто тридцать тысяч восемьсот тридцать девять человек, из них сто тридцать тысяч пятьсот тридцать три человека ответили "да", двести тридцать пять "нет", семьдесят один бюллетень признан недействительным.
Она умолкла и, подняв руку ко лбу, покачнулась, - казалось, вот-вот упадет в обморок, впервые в жизни. К ней бросились, подхватили, и внуки обняли свою бабушку. Но она уже оправилась и объявила, что поедет сейчас в церковь св. Магдалины отслужить благодарственный молебен. Она согласилась, чтобы близкие сопровождали ее.
Набралось столько народу, что к трем каретам, ожидавшим у подъезда, прибавилось еще две, и со двора выехали вереницей пять экипажей. Фердинанд, которого посланный не нашел в клубе, приехал как раз в эту минуту и видел, как маленький кортеж направился по бульвару. Не известно, заметила ли мужа Теодорина, во всяком случае, она не дала распоряжения остановиться, и лишь слуги сообщили ему дома, что' произошло.
Но уже приближались новые события. В тот же самый год, 29 сентября, император подписал декрет, объявляющий, что для общественной пользы нужно построить новый оперный театр, и местоположение его было определено между бульваром Капуцинок, Шоссе д'Антен, улицей Нев-де-Матюрен и переулком Сандрие,
Согласно завещанию Буссарделя, особняк Вилетта и прилегающий к нему земельный участок достались Фердинанду. Однако старик не захотел ради любимого сына обидеть других детей и по справедливости указал в завещании ту сумму, в которую должен был оцениваться особняк при разделе наследства. Это не вызвало раздоров между сонаследниками, но если по декрету о постройке нового здания Оперы и расширения подъездов к ней особняк Вилетта попадал под отчуждение, Фердинанд - первый из четырех Буссарделей - пожал бы плоды выгодной операции. С точки зрения размеров возмещения не могло быть никакого сравнения между прокладкой бульвара через пригородные поля, занятые огородными культурами, и постройкой Императорской музыкальной академии в самом центре Парижа. Лишь только счастливому хозяину особняка стало ясно, что ему выплатят за это владение огромную сумму, он сделал широкий жест, пообещав трем остальным наследникам ценные подарки: Аделине - ренту, Жюли драгоценности, Луи - полосу земли в Монсо, там, где участки братьев соприкасались. Фердинанд имел основание рассчитывать, что за особняк Вилетта ему заплатят больше трех миллионов.
