Артур Дойл - Тень великого человека. Загадка Старка Манро (сборник)
– Дешевая победа! – ответил на это я. – Помните того римского императора, который в доспехах и полном вооружении выходил на арену сражаться с несчастным калекой, защищенным лишь тонкой свинцовой фольгой, расходившейся от любого удара?{202} По вашей теории о жизни вашего Учителя получается, что Он столкнулся с искушениями нашего мира, имея такое же преимущество перед ними, как если бы они были безобидной фольгой, а не вооруженным до зубов противником, которыми они нам представляются. Признаюсь, что лично для меня Его слабости так же важны, как Его мудрость и Его благие дела. Я думаю, что они мне даже ближе, потому что я сам слабый человек.
– Может быть, вы изволите уточнить, что именно в Его поведении кажется вам слабостью? – сухо спросил мой гость.
– Ну, Его человеческие черты… Наверное, «слабость» не совсем подходящее слово. Например, Его осуждение субботствующих евреев{203}; Его нападки на торговцев{204}; Его неприятие фарисеев{205}; необъяснимое раздражение, которое вызывала у Него смоковница из-за того, что не принесла плодов, хотя сезон плодов еще не наступил{206}; Его очень человеческие чувства по отношению к женщине, которая заботилась о Нем, пока Он проповедовал в ее доме{207}; удовлетворение, которое получал Он оттого, что миро оставляли для Него, а не раздавали нищим{208}; Его сомнения в самом себе перед решающим моментом{209}… Вот что помогает мне понять этого человека и полюбить Его.
– Так, может, вы унитарий{210} или скорее даже обычный деист{211}? – запальчиво воскликнул викарий.
– Можете называть меня, как хотите, – ответил я, и, боюсь, что перешел при этом на проповеднический тон. – Я не делаю вид, будто знаю, что является истиной, поскольку истина бесконечна, а я ограничен, но мне хорошо известно, что НЕ является истиной. Не истинно то, что религия достигла предела в своем развитии девятнадцать столетий назад и что мы имеем право лишь оглядываться назад, на то, что было написано и сказано тогда. Нет, сэр, религия – это живой, развивающийся организм, и поныне растущий и работающий, способный изменяться и эволюционировать, как и любая другая область мысли. Много вечных истин было высказано и записано в стародавние времена в книгу, некоторые части которой действительно можно назвать святыми. Но существуют и другие истины, которые еще предстоит открыть, и если мы будем отвергать их, потому что о них ничего не сказано на страницах этой книги, мы уподобимся ученому, отрицающему закон излучения Кирхгофа{212} на основании того, что о нем не упоминает Альберт Великий{213}. Современный пророк может носить мирскую одежду и писать в журналы, но, тем не менее, он всего лишь маленькая пипетка, набирающая капли в огромном океане истины. Вот послушайте! – вскричал я, вскочил и прочитал ему свой отрывок из Карлейля. – Слова эти принадлежат не иудейскому пророку, а обычному налогоплательщику из Челси{214}. И он, и Эмерсон{215} тоже являются пророками. Всемогущий еще не закончил разговор с человеческой расой, и Он может обращаться к нам устами шотландца или жителя Новой Англии так же свободно, как и устами еврея. Библия, сэр, это книга, написанная главами, и в конце ее стоит «Продолжение следует», а не «Конец».
Гость мой во время моей долгой речи беспокойно ерзал на стуле. Наконец, он вскочил и схватил со стола свою шляпу.
– Убеждения ваши чрезвычайно опасны, сэр, – воскликнул он. – Мой долг велит мне предупредить вас об этом. Ваше безверие безгранично.
– Я верю в то, что власть и доброта Всемогущего безграничны, – ответил я.
– Все это внушает вам собственная духовная гордыня и высокомерие, – с жаром произнес он. – Почему же вам не обратиться к тому Богу, имя которого вы называете? Почему не склонить голову перед ним?
– А откуда вы знаете, что я этого не делаю?
– Вы сами сказали, что не ходите в церковь.
– Моя церковь находится у меня в голове, – сказал я. – Из кирпичей и раствора лестницу в небо не построишь. Я так же, как ваш Учитель, верю в то, что лучший храм – тот, который находится у человека в сердце. Мне очень жаль, что в этом вопросе ваши мнения расходятся.
Наверное, не стоило мне этого говорить, я вполне мог защититься, и не переходя в наступление. Как бы то ни было, после этого разговор наш, который все больше начинал походить на перепалку, был окончен. Посетитель мой был слишком возмущен, чтобы ответить, и выскочил из комнаты, не сказав на прощание ни слова. Я видел в окно, как торопливо он шел по улице, озлобленное мелкое черное создание, раздраженное тем, что не может измерить всю вселенную своим карманным угольником и компасом.
Подумай об этом, Берти, и подумай над тем, что есть он, атом среди атомов, находящийся в точке соприкосновения двух вечностей! Но кто я? Всего лишь такой же атом. Имею ли я право судить его?
Скорее всего, ты скажешь, что было бы лучше, если бы я не стал излагать свои взгляды, а прислушался бы к тому, что хотел сказать он. Но ведь истина обязана быть такой же широкой, как и та вселенная, которую она хочет охватить, и, следовательно, намного более широкой, чем все, что в состоянии постичь человеческий разум. Неприятие сектантства всегда является стремлением постичь главную истину. Кто решится заявить монопольное право на Всемогущего? Подобное заявление является оскорбительным высокомерием по отношению к солнечной системе, но мы видим, что сотни мелких клик непонятного толка торговцев верой делают это каждый день. В этом заключается настоящее неуважение к Истине.
Что ж, дорогой Берти, вот и развязка всего этого: я начал свою практику с того, что сделался врагом единственного человека в округе, который может настроить против меня весь приход. Я знаю, что подумал бы мой отец, если бы узнал об этом.
А сейчас я подхожу к тому, из-за чего я с самого утра не могу успокоиться и судорожно перевожу дыхание, как после удара в солнечное сплетение. Этот негодяй Каллингворт отказался от меня и бросил на произвол судьбы.
Почту приносят мне в восемь часов утра, и я обычно беру письма и читаю их, лежа на кровати. Сегодня утром пришло только одно письмо, адрес на конверте был написан его странным, хорошо узнаваемым почерком. Я, разумеется, решил, что обнаружу в нем обещанный денежный перевод, поэтому вскрывал конверт с особенным чувством предвкушения радости. Вот что я прочитал:
«Когда после твоего отъезда служанка убирала твою комнату, из-под каминной решетки она вымела несколько клочков разорванной бумаги. Увидев на них мое имя, она посчитала своим долгом отнести их хозяйке, которая склеила их и обнаружила, что это письмо от твоей матери, в котором она называет меня „бессовестным проходимцем“ и „бесстыжим Каллингвортом“. Я могу лишь сказать, что мы поражены тем, что ты участвовал в подобной переписке, пользуясь моим гостеприимством, и отныне отказываемся иметь с тобой какие бы то ни было дела».
Не правда ли, приятное утреннее приветствие? И это после того, как я, положившись на его обещание, начал практику с того, что снял на год дом, имея на руках всего несколько шиллингов. В целях экономии я отказался от курения, но тут почувствовал, что дело это стоит того, чтобы выкурить трубку. Я выбрался из постели, выгреб последние крошки табака из кармана и перекурил эту новость. Спасательный пояс, на который я так надеялся, лопнул, и теперь мне предстояло самому пытаться удержаться на поверхности очень глубокого водоема. Я перечитал письмо несколько раз и, несмотря на безвыходность положения, не смог не рассмеяться при мысли о том, насколько все это выглядит глупо и неправдоподобно. Кто поверит, что хозяин с хозяйкой станут склеивать обрывки какого-то письма, оставшегося после гостя? Глупость была и в том, что даже ребенку понятно, что несдержанность моей матери была вызвана тем, что я защищал его. Зачем нам было писать друг другу одно и то же? В общем, для меня все это по-прежнему большая загадка, и я не имею ни малейшего представления о том, что мне теперь делать. Скорее всего, мне предстоит умереть на последнем куске обшивки, а не прийти в порт с вымпелом на мачте. Я хочу все обдумать и сообщить тебе результат. Что бы ни случилось, я с уверенностью могу сказать лишь одно: я в счастье и в горе был, есть, и остаюсь твоим искренним, преданным и многословным другом.
XIII
Окли-виллас, 1, Берчспул, 12 июня, 1882.
Когда я писал последнее письмо, дорогой мой Берти, после окончательного разрыва с Каллингвортом я все еще задыхался, как выброшенная на берег треска. Однако, излагая все это на бумаге, я почувствовал, что настроение мое улучшается и мне становится легче. Я как раз подписывал конверт (обрати внимание, каким подробным получается мой рассказ), когда внезапно прозвучавший звонок заставил меня буквально подскочить на месте. Через стеклянную дверь было видно, что на пороге стоял почтенного вида господин с бородой и в цилиндре. Пациент! Наверняка это пациент, решил я. И вот тогда я впервые почувствовал, какая огромная разница между тем, чтобы лечить чужих пациентов (как это было у Хортона) или работать на практику другого врача (чем я занимался у Каллингворта), и тем, чтобы на свой страх и риск принимать в своем доме совершенно незнакомого человека. Меня это чрезвычайно взволновало, и у меня даже вдруг возникло желание затаиться, сделать вид, что никого нет дома, и не пускать его. Но, конечно же, это была лишь секундная слабость. Я открыл дверь, делая вид (боюсь, уж слишком усердно), что его звонок застал меня в холле и мне не составило труда самому впустить посетителя, чтобы не заставлять его ждать, пока сверху спустится служанка.
