Настигнут радостью. Исследуя горе - Клайв Стейплз Льюис
Или есть. Могу ли я положа руку на сердце сказать, что верю, будто она – есть, хоть как-нибудь? Большинство тех, с кем я встречаюсь, ну, допустим, на работе, безусловно, считают, что ее нет. Хотя меня они, естественно, переубеждать не станут. По крайней мере, не станут сейчас, сразу. А что я думаю на самом деле? Я всегда мог с уверенностью молиться за других усопших; могу и сейчас. Но когда я пытаюсь помолиться за Х., слова не идут с языка. Я потрясен, я растерян. Меня одолевает жуткое чувство нереальности происходящего, как будто я говорю в пустоту о чем-то несуществующем.
Причину такого расхождения нетрудно понять. Никогда не знаешь, действительно ли ты во что-то веришь, пока истинность или ложность этого «что-то» не станет вопросом жизни и смерти. Легко говорить, что веревка вроде бы крепкая и надежная, пока она нужна только для того, чтобы обвязать коробку. А теперь представим, что придется повиснуть на этой веревке над пропастью. Разве тогда не захочется сперва выяснить, насколько ты в самом деле на нее полагаешься? То же и с людьми. Многие годы мне казалось, что я полностью доверяю Б. Р. И тут мне понадобилось решить, поделиться ли с ним по-настоящему важным секретом или лучше не надо. И мое так называемое «доверие» к нему предстало в совершенно новом свете. Я обнаружил, что никакого доверия не существует. Только настоящая опасность испытывает убеждения на прочность. По всей видимости, вера – то, что я считал верой, – позволяющая мне молиться за других усопших, казалась такой сильной только потому, что мне было не то чтобы важно – не отчаянно-важно, – существуют они или нет. А я-то думал, мне есть до них дело!
Но есть и другие затруднения. «Где она сейчас?» То есть в каком месте она находится в настоящий момент времени? Но если Х. не телесна – а тело, которое я любил, разумеется, уже не она, – ее вообще ни в каком месте нет. А «настоящий момент времени» – это дата или точка в нашей временно́й последовательности. Это как если бы она куда-то уехала без меня, а я, поглядывая на часы, заметил бы: «Интересно, она уже в Юстоне?» Но если только она не движется со скоростью шестьдесят секунд в минуту вдоль той же оси времени, по которой перемещаемся и все мы, живущие, что означает «сейчас»? Если мертвые пребывают не во времени или, во всяком случае, не в нашей разновидности времени, то, когда мы говорим о них, есть ли четкая разница между «была», «есть» и «будет»?
Сочувствующие твердят мне: «Она с Богом». В одном смысле это абсолютно верно. Она, подобно Господу, непостижна и непознаваема.
Но я нахожу, что этот вопрос, при всей его немалой значимости, по отношению к горю не так уж и важен. Предположим, что наша с ней земная жизнь, которую мы с нею делили в течение нескольких лет, на самом-то деле – лишь фундамент или прелюдия для двух непостижных сверхвселенских вечностей – или земное их проявление. Эти вечности можно себе представить в виде сфер или шаров. Там, где их рассекает плоскость Природы – то есть в земной жизни, – они представляются двумя окружностями (окружность – это срез шара). Двумя соприкасающимися окружностями. Но эти две окружности выше точки соприкосновения – именно то самое, о чем я скорблю, о чем тоскую, чего жажду. Мне говорят: «она ушла». Но сердце мое и тело кричат: вернись, вернись! Будь той окружностью, что соприкасается с моей на плоскости Природы. Только я знаю, это невозможно. Я знаю: то, чего я хочу, я получить не в силах. Прежняя жизнь, шутки, напитки, споры, любовные объятия, душераздирающие обыденные мелочи. Как ни посмотри, сказать «Х. умерла» означает: «Всего этого не вернуть». Оно все – часть прошлого. А прошлое – это прошлое: это и значит время, а само время – лишь одно из имен смерти, а сами Небеса – место, где «прежнее прошло»[148]. Говорите со мной об истинности религии, и я охотно вас выслушаю. Говорите о религиозном долге, и я смиренно прислушаюсь. Но только не говорите со мной об утешении религией, или я заподозрю, что вы просто чего-то недопонимаете.
Разве что вы буквально воспринимаете всю эту ерунду насчет воссоединения с родными и близкими «на дальнем берегу», описанного в чисто земных терминах. Все это не имеет никакого отношения к Священному Писанию, все это взято из бездарных гимнов и дешевых литографий, не из Библии. Да и звучит оно фальшиво. Мы знаем, что такого просто не может быть. Действительность не повторяется. Не бывает, чтобы у нас что-то отняли – и отдали обратно в точности то же самое. Как умело спириты наживляют крючок! Мол, здесь у нас почти то же самое. В Небесах даже сигары курят. Вот чего всем бы нам хотелось. Возродить счастливое прошлое.
Вот об этом, об этом я плачу, ночами выкрикивая в пустоту безумные мольбы и ласковые прозвища.
А бедняга К. мне цитирует: «…Дабы вы не скорбели, как прочие, не имеющие надежды»[149]. Просто поражаюсь, как нас всех призывают применить к себе слова, со всей очевидностью адресованные тем, кто лучше нас. То, что говорит апостол Павел, утешит только тех, кто любит Бога сильнее умерших, а умерших – больше, чем себя самих. Если мать скорбит не о своей утрате, но о том, что утратил ее умерший ребенок, отрадно верить, что предназначение, ради которого ребенок и был создан, исполнено. Отрадно верить, что и сама мать, утратив свое главное, такое естественное счастье, не утратила нечто куда более великое – надежду «славить Господа и любить Его вечно»[150]. Это утешительно для бессмертного, устремленного к Богу духа внутри ее. Но не для женщины как матери. Материнское счастье
