Остров обреченных - Стиг Дагерман
– Что вы сделали с моей бочкой! – кричит он. – Зачем вы откопали мою бочку, да как вы посмели!
Все дружно оборачиваются, замирают, словно статуи, и смотрят на него пустыми безжалостными взглядами, и он отводит глаза.
– Зачем вы это сделали? – спрашивает мадам, хотя, как и все остальные, прекрасно понимает, что это уже неважно. – Зачем вы лишили нас остатков воды?
И тут он вспоминает свой сон, вспоминает все жуткие моменты, когда его охватывало чувство вины, когда все прокуроры на свете строевым шагом подходили к нему, собираясь призвать к ответу за все то, в чем не было ни капли его вины; и теперь, когда его обвиняют в такой мелочи, в такой ерунде, он злится, чувствует себя оскорбленным, озирается по сторонам и снова кричит:
– А костер? Вы почему не уследили за костром? А еда? Зачем вы съели всю еду? Зачем нам нужна вода без еды? Зачем нам нужны еда и вода, если нет корабля, который бы увез нас отсюда? И зачем нам нужен спасительный корабль, если мы не хотим, чтобы нас спасли, если все мы – просто беглецы, оказавшиеся здесь на единственной no man’s land[3], которая может стать нам домом!
Все молчат, а потом кто-то робко произносит:
– Посмотрите, какую мы нашли скалу…
Все дружно смотрят на блестящую белую скалу, и жара снова спадает, солнце невыносимо медленно движется вниз, опускается на язык горизонта, море стометровыми волнами набегает на остров, и вода прибывает с той же пугающей бессмысленностью, с которой человек осознает истину; ветер поднимается и стихает, лениво завывая, между небом и морем в этот совершенно замечательный майский день в Южном, Северном, Западном или Восточном полушарии. Страх и смерть везде одинаковы, в какой бы точке мира мы ни находились.
И тогда Лука Эгмон говорит:
– А зачем нам скала? Что нам делать со скалой? Разве нам нужна скала? О господи…
Однако, возможно, скала – именно то, что им нужно.
6
Да, зачем нужна скала? Ну скажите на милость, что делать с маленькой белой скалой, площадью около восьми квадратных метров, половина которой скрыта под водой? Есть ли вообще на свете что-то более бессмысленное, чем маленькая скала, в которой нельзя пробурить отверстие, а потом взорвать ко всем чертям, чтобы в ней был хоть какой-то смысл?
Усевшись на песок вокруг скалы, они погружаются в размышления и молчание; в какой-то момент их берет оторопь от безмолвия, они будто бы видят, как в тишине ванной комнаты появляется рука бога или кого-то еще, наполовину вынимает затычку на дне ванны, образуется слабое подводное течение, и жизнь начинает вытекать через эту щель, как если бы где-то в теле лопнула важная артерия. Но оказывается, что это всего лишь проба пера, затычку возвращают на место, и рука, словно муха, неподвижно замирает на потолке; смотрите-ка, а вот и кот страха снова лениво выпускает из когтей мышку, и они начинают бежать в прохладе его огромной тени по траве мира. Мышка-мышка, злорадно шепчет кот, не подведи меня, мышка.
Они сидят и думают обо всех маленьких белых скалах, с которыми когда-либо встречались, но их оказывается не так уж и много – в их жизни явно не хватало белых скал. К примеру, англичанка таких скал в Довере вообще не помнит, потому что слишком много думает о другом.
– У нас дома, – произносит Тим Солидер после затянувшегося молчания, глядя, как обрывки ткани, вросшие в раны от укусов ящериц, колышутся на ветру и уже распространяют запах гниения, – у нас дома на площади стоял памятник такого же цвета, как эта скала, и мы называли его призраком, потому что он был такой белоснежный. Особенно при луне – казалось, будто он светится, ярко светится сам по себе. Мы сначала подумали, что его кто-то фосфором намазал, а оказалось, что нет.
– Ну мы-то не можем сделать из этой скалы памятник, – мрачно хмыкает капитан, поглаживая свой сапог, – а даже если бы и могли – к чему? Какой в этом смысл, если этот памятник никто никогда не увидит?
– Ну как же, капитан, а о птицах и ящерицах вы позабыли? – спрашивает Лука Эгмон, и его вдруг разбирает такой хохот, что он хочет растянуться на земле наедине с солнцем и облаками и хохотать, хохотать словно безумный, извергать из себя дурацкое безумие, которое заставляет шестерых человек, уже обреченных на смерть, шестерых человек, уже привыкших к жесткому сиденью электрического стула, шестерых человек, у которых на шее появилась тонкая четкая линия, потому что лезвие топора уже не единожды касалось их, – заставляет их рассуждать о скале, размышлять над тем, как можно использовать никому не нужную, заброшенную и всеми позабытую скалу. Бессмысленно, как же это все бессмысленно, отвратительно бессмысленно, думает он, глядя на нее, но вдруг замечает, что молчание становится враждебным, и внезапно осознает, что его слова глубоко ранят их всех. Украдкой он посматривает то на одного, то на другого, стараясь не смотреть в глаза, и по их серьезным лицам понимает, что скала стала для некоторых из них священным причастием, единственной опорой под ногами, единственной незыблемой точкой в этом безумно вращающемся мире. Петр – камень, скала. Возможно, сам апостол Петр обернулся скалой и подставил им надежную спину.
– Если идея со статуей не была бы настолько бессмысленна, – поразмыслив, произносит он, – нам пришлось бы тянуть жребий о том, кто будет моделью и кто высечет статую, – конечно, если бы у нас были резцы, молотки и сверла, чтобы отколоть достаточно большой кусок; да и вообще, хватило бы, скорее всего, только на бюст, к тому же среди нас нет ни
