Остров обреченных - Стиг Дагерман
Они позабыли обо всем: эй, мышка, мурлычет серый кот страха, мышка, побегай-ка по траве, забудь о том, как я укусил тебя, забудь о моих когтях, пусть острые белые клыки над твоей головой растворятся в сумерках. Мышка, милая мышка, разреши мне не мучить тебя пять минут, или двенадцать минут, или два часа, или три дня; беги, беги со всех ног, беги куда подальше, беги насколько духу хватит! Беги в ясную ночь, и пусть ясные звезды станут моими глазами и осветят тебе путь, если ты будешь хорошо себя вести; беги по утренней росе и не думай, отчего за тобой шевелится трава, беги через долгий солнечный день, ищи забытье в моей милосердной тени, которая будет следовать за тобой днями напролет с такой же преданностью, как и твоя собственная! И никогда не жалуйся на то, что твой страх хранит тебе верность, мышка: во всем виновата твоя собственная неверность, единственное оправдание которой состоит в том, что она продолжается ровно столько, сколько я позволю!
Они трудятся без устали, роют спасительный канал – уже не голыми руками, так как это недостаточно эффективно, ибо скала уходит все глубже по мере приближения к суше: капитан черпает песок сапогом, Бой Ларю и Тим Солидер – брезентовыми обмотками, так что у каждого из них оказывается по две импровизированные лопаты, ускоряющие работу. Конечно же, они надеются, что скала окажется бесконечной и они смогут заниматься своим бессмысленным трудом до тех самых пор, пока к ним не придет освободитель с клыками и когтями. Женщины прилежно относят песок подальше в воду и высыпают его там, за острой оконечностью скалы. Вскоре на безмятежной поверхности лагуны появляется круглая пленка песка, похожая на слепой глаз, и этот слепой глаз – единственный счастливый глаз на острове, ибо он не видит темнеющие на дне останки корабля; не видит могилы на берегу, где погребены две надежды, в которые никто особо не верил, и именно поэтому все так скорбят по ним; не видит огня, который медленно, но верно угасает, потому что никто уже давно не мерзнет; не видит жутких сцен, которые постоянно мельтешат у них перед глазами, словно летучие мыши, – сцен того, чего каждый из них боится больше всего на свете; не видит, как страх злобно ухмыляется им, а они упорно отводят взгляд, не замечая ничего, кроме песка и воды.
Скала резко уходит вверх там, где вода встречается с землей, и одновременно, сужаясь и становясь шириной в метр, выстреливает практически вертикально в сторону гор; слой песка здесь совсем невелик – всего несколько десятков сантиметров. Все поражены, что за все проведенное на острове время ни разу не наткнулись на нее. Женщины выходят из воды, встают позади мужчин, глядя в их обнаженные спины, покрытые темным загаром и твердо поблескивающие, как панцири ящериц. Руки мужчин работают, словно ковши экскаваторов, расчищают дымящийся от жары песок, и скала постепенно обнажает ослепительно-белую, сияющую, ровную, истертую временем женскую спину.
Неумолимо, как судьба, скала ведет прямо к погребенной бочке, и, прежде чем вскрыть могилу, они на секунду замирают в нерешительности, хотя это едва заметно по их механическим движениям. Здесь песок очень плотный, слегка дымящийся от влажности, и вот их пальцы уже касаются бочки, резко и испуганно толкают ее в сторону – она катится по песку и с плеском останавливается на мелководье. Всего за несколько секунд они успевают избавиться от всех следов совершенного Лукой Эгмоном деяния, но как только дело сделано, тут же понимают, что все было совершенно напрасно, потому что скала вдруг заканчивается – так одно бессмысленное движение прерывается лишь для того, чтобы ему на смену пришло следующее, еще более бессмысленное. Она будто бы устала ползти вглубь острова, решила, что этот остров – неподходящее место для маленькой белой скалы, но уже слишком обессилела, чтобы уползти обратно, да и не сказать, чтобы на дне морском ей жилось привольнее.
Когда скала заканчивается, они испытывают ужас – их снова выкидывает в холодное, жуткое бытие, где никому из них нет спасения, в жуткое бытие, где нельзя быть уверенным ни в чем, кроме собственной бдительности; они лежат на коленях и, вытянув шеи, смотрят на холмики могил, и их спины сразу выдают их потерянность, их отчаяние – на это так тяжело смотреть, что женщины, наблюдающие за ними сверху, сначала нервно смеются, а потом кричат от страха.
Спасибо, с нас достаточно ваших спин, нам не нужны такие зеркала, хочет закричать им мадам, заройтесь уже в песок, посыпьте себя пеплом, прикройтесь одеждой и покажите нам страх на своих каменных лицах – это будет намного чище и честнее, это будет не так страшно, будет не так заметно, как скверно мы выглядим, когда теряем всяческую власть над собой, когда нас прижимает к земле тяжесть первого настоящего ужаса. Но тут англичанка так сильно хватает ее чуть выше локтя, что тот белеет, а свободной рукой, той самой рукой, которая уже три часа была неподвижна от ненависти, быстро показывает на одну из спин на берегу, и мадам сразу же замечает маленький красный след от укуса на правой лопатке, бросает взгляд на девушку, отмечая про себя, насколько хорошо она помнит этот укус ненависти, этот вкус крови, оставшийся во рту с прошлой ночи. Мадам смотрит на руку англичанки, снова падающую на бедро, и тут же понимает, что сейчас произойдет нечто необратимое и неотвратимое, неотвратимое, словно сход лавины в горах, которую не остановить своим телом; глаза женщин обжигают мужчину, он быстро оборачивается, плюется взглядом и тоже всё понимает, потому что когда снова отворачивается от них, у него начинает дергаться плечо.
Они и сами плохо понимают, что делают: идут к берегу, откатывают бочку подальше, ждут, пока она медленно заполнится водой, а потом закатывают обратно на скалу; бочка катится с глухим, тяжеловесным стуком, и, только добравшись до вершины, они понимают, что просто издеваются над собой. О, им бы сейчас открыть кран и насладиться тем, как вода смывает со скалы последние остатки песка, не вспоминая о чудных мгновениях райской прохлады, когда пригоршня воды стекает вниз по гортани, а потом охлаждает
