Юрий Буйда - Сумма одиночества
Утром он не пошел смотреть на отрубленную голову Критона. Остался в своей комнате. Услыхав глухой ропот толпы, застонал…
…под смертною секиройГлава счастливца отпадет.
Флавий, Критон… Он опоздал, бежать поздно. Его черед. Неужели царица так безжалостна? А грусть, а умиление в ее взоре, остановившемся на нем? Ничего не значат? Нет, нет, не может быть! Когда они будут лежать рядом, уже пережив вспышку страсти, он расскажет ей — все, все расскажет: про мечты свои, про жизнь, про то, как нужна ему эта жизнь… Она не может не понять. Зачем? О чем он? До наступления ночи осталось совсем мало. Боже! Ведь если ему через несколько часов предстоит начать путешествие в смерть, значит, каждый из этих часов поистине равен годам, отпущенным на добро и зло, на мечты и свершенья, а он — лежит! Валяется на тюфяке, глядя в окно на ласточек, как будто в запасе у него вечность. Он рассмеялся: так ведь и есть, вечность. Ему уже не успеть спасти красавицу от разбойников, родину — от захватчиков, ему не успеть создать величайшую пирамиду или на худой конец величайшую книгу, не успеть сокрушить царства и слить народы в братских объятиях… Он так и не узнает, кто он: поэт, государственный деятель, помещик или рогоносец при красавице жене. Он просто он. Одинокий. Единственный. Третий. Это все, что останется.
Но только утренней порфиройАврора вечная блеснет,Клянусь — под смертною секиройГлава счастливцев отпадет.
Царица ждет его. Сопровождаемый красивыми рабынями, он шествует в бассейн. Под звуки арф девушки массируют и умащают его тело. Одевают. Готовят к встрече.
Его ждет она. Сладостная, сладкая любовью… Нет! он еще вправе отказаться! уйти! вернуться… Но куда? Прошлое уже случилось, сожжено, там огонь, но и впереди — огонь. Нет пути.
Лишь выбор между пламенами — от пламени спасает пламя.
Позади — «Руслан», уже позади — «Онегин» и «Капитанская дочка», настоящее мучительно, его словно и нету. А впереди? Бог весть. Красота, правда, смерть — все одно и то же… Он должен — иначе уже нельзя познать эту надчеловеческую, бесчеловечную гармонию истории (люди живут по законам человеческим, народы — по бесчеловечным законам). Царица ждет. Портьеры, музыка, взгляды. Кажется, он торопится, надо попридержать шаг. Он исполнен мужества и мудрости. Дела — участь остальных, его удел деяния. Снова поворот. Низко кланяется бритоголовый, ссадинка за ухом, вот и последняя дверь, тянет холодом. Откуда этот звук? Врата ада? рая? створки расходятся, никого, он один, задыхающийся, почти ослепший, на пороге. Гул. Не сердце ли? не новые ли стихи? Не до поэмы — жизнь идет. Он на пороге, в полутьме он видит Ее, и радость, неведомая живым людям, болезненно распирает его грудь…
Всё, всё, что гибелью грозит,Для сердца смертного таитНеизъяснимы наслажденья —Бессмертья, может быть, залог!
Бессмертье. Между жизнью и смертью.
И что бы ни случилось с нами,Мы входим в пламя или в пламя.
Пламя и пламя. Он должен сделать этот шаг. Он платит. Он делает шаг.
БОБ ГРИН, LONEMAN
В сентябре 1592 года в доме небогатого лондонского сапожника Айсема умер Роберт Грин. Последние дни его были ужасны. Оставленный друзьями, но, как написал злобствующий современник, исправно посещаемый полчищами вшей, Грин напоследок со слезами на глазах вымолил у хозяйки мальвазии на один пенни. Эта же достойная дама, выполняя последнюю волю Грина, увенчала его чело лавровым венком. При сем присутствовали его любовница, «несчастная оборванная шлюха», и их незаконнорожденный сын. Сцена, исполненная истерического драматизма, вообще говоря, чрезвычайно характерна для биографии Грина, который прославился как один из реформаторов английского театра, плодовитый прозаик и блестящий памфлетист, основоположник скандальной журналистики. Что ж, хорошие книги пишут не хорошие люди, а хорошие писатели.
Однако в истории литературы этот человек остался вовсе даже не благодаря своему маленькому шедевру «Монах Бэкон и монах Банги». Он «автор», пожалуй, самого громкого скандала в истории английской культуры. Человек, публично обвинивший великого Шекспира в плагиате, — не самая завидная характеристика для того, кто считал себя солью земли, а остался в памяти литературы несколькими строками. Да и то во многом благодаря тому, на кого ополчился, то есть Шекспиру.
Роберт Грин родился в семье состоятельного шорника из Нориджа в 1558 году, получил, как и Шекспир, образование в местной грамматической школе, где под надзором мэра и олдерменов обучались «шесть дюжин и еще восемь учеников». В 1580 году он получает степень бакалавра искусств в Кембридже и отправляется в путешествие за границу (Италия и Испания). Вскоре в том же университете он защищает магистерскую диссертацию, о чем не устает напоминать друзьям и врагам до самой смерти.
Боб Грин принадлежал к плеяде «университетских умов» (Лодж, Нэш, Пиль, Марло и др.), предшественников Шекспира. Эти провинциалы решительно рвали со своим прошлым, с «почвой», оседали в Лондоне, где снабжали книгоиздателей и владельцев театров романами, памфлетами и пьесами. Жизнь их была непристойной, блестящей, бурной и, как правило, короткой. Жизнь Роберта Грина — не исключение. Он пьянствовал и дебоширил в тавернах (хозяйка таверны «Красная решетка» была его любовницей), дружил с ворами и их подружками, знаменитый лондонский бандит по прозвищу Болл-Нож, завершивший свой жизненный путь на виселице в Тайберне, был лучшим его другом (а его сестра — подругой и матерью его сына). Иногда на Грина вдруг накатывало просветление. Однажды он случайно забрел в церковь святого Андрея в Норидже, где проповедовал известный «нориджский апостол» Джон Мор, который вызвал в его воображении картины Страшного Суда. Грин раскаялся и начал новую жизнь, женившись на добродетельной Доротее, подарившей ему сына. Однако вскоре, промотав состояние жены, Грин бросает ее на произвол судьбы в Линкольншире и возвращается в Лондон — к перу и пиру.
При всем том этот распутник, драчун и алкоголик (последняя болезнь его была вызвана чрезмерным увлечением рейнским вином и маринованной селедкой) умудрился написать пьесы «Альфонс, король Арагонский», «Джеймс IV», «Зерцало для Лондона и Англии», «Неистовый Орландо», романы «Менафон», «Пандосто» (послуживший материалом для шекспировской «Зимней сказки»); ему же приписывают и изданную посмертно «Приятную комедию о Джордже Грине, Векфилдском полевом стороже»…
Последние несколько лет жизни стали для Грина особенно тяжелыми: пожары уничтожали театры, появились новые драматические труппы, энергично вытеснявшие «стариков», а главное — уже многие понимали, кто есть кто в театральном мире: звезда Грина и его друзей закатывалась — восходила звезда Шекспира. И хотя чиновник, плативший за спектакли при королевском дворе, еще и десять лет спустя в ведомости написал фамилию автора «Отелло» и «Венецианского купца» — Shaxbird, знатокам было ясно: начинается совершенно новая эпоха.
Для Роберта Грина в той эпохе места не было.
Не прошло и года со дня смерти Грина, как на паперти лондонского собора святого Павла появилось в продаже его сочинение «На грош ума, купленного за миллион раскаяний, описывающее безрассудство юности, ложь изменчивых лжецов, бедствия, которыми чревата неосмотрительность, а также зло, исходящее от вероломных куртизанок. Написанное перед смертью и опубликованное по его предсмертной просьбе». Эта повесть-памфлет содержит первое несомненное упоминание о Шекспире в Лондоне, хотя прямо имя великого драматурга в тексте не названо.
Обращаясь к друзьям-драматургам, Грин яростно обрушивается на актеров («нахалы», «куклы», «паяцы, разукрашенные в наши цвета»), которые, забыв о благодарности, оставили и самого Грина, и его товарищей без гроша, предпочитая им некоего провинциала, ловко переделывающего их старые пьесы в свои. «Не верьте им, — восклицает Грин, — есть выскочка-ворона среди них, украшенная нашим опереньем, кто „с сердцем тигра в шкуре лицедея“ считает, что способен помпезно изрекать свой белый стих, как лучшие из вас, и он чистейший „мастер на все руки“ — в своем воображеньи полагает себя единственным потрясателем сцены в стране».
Современники привыкли к «темному» стилю дошекспировских драматургов, которые насыщали свои пьесы аллюзиями из греческих и латинских авторов, нагромождая вычурные метафоры и образы подчас до полной неудобоваримости. Театралы тотчас соотнесли выражение «с сердцем тигра в шкуре лицедея» с репликой Йорка из шекспировского «Генриха VI»: «О, сердце тигра в этой женской шкуре!» — поэтому ни для кого не было загадкой, в кого целил Грин, который вдобавок обыграл фамилию Шекспира (Shakespeare — потрясающий копьем), употребив созвучное ей выражение «потрясатель сцены» shakesceen. Но эти шуточки ничто в сравнении с содержащимся во фрагменте обвинением, ключевым понятием которого является «выскочка-ворона».
