Валентина Немова - Изъято при обыске
Вот она взлетела по ступенькам на сцену. Резко повернулась лицом к залу, подалась грудью вперед. Тоненькая, очень тоненькая, миловидная девушка в коричневом, тяжелом платье с белым бантом. Сжатые губы ее дергались. Прозрачный бант на груди трепетал от частого дыхания.
Мгновенно в зале наступила тишина. "Или это она оглохла?"
Люди, оторвавшись от спинок кресел, непонимающе, настороженно всматривались в нее. Она видела море лиц, однообразных, как волны. Бесшумное пока что море… Ей было безразлично, как чувствовал себя клоун в милицейской форме. Она на него даже не взглянула. Он должен был освободить ей трибуну! — и все! Он сказал:
— Безобразие! — и заискивающе, надеясь на покровительство, посмотрел в сторону президиума.
За спиной Юлии кто-то постучал карандашом в графин:
— Ваше время истекло, товарищ Мартынов! Говорите, товарищ Русанова.
Она помолчала. В голове какой-то миг было пусто. Потом мелькнула страшная мысль: "Боже! Зачем я выскочила? Что я буду говорить? Сейчас опять раздастся смех. Но теперь уже надо мной…"
— К его историям я добавлю еще одну, — сделав усилие над собой, проговорила наконец она. Голос громкий, напряженный, как будто чужой. Как будто кто-то держит ее за горло, мешает говорить.
Помолчав еще мгновение, она продолжила: — Недавно я спросила одного пятилетнего мальчика: "Саша, скажи, кем ты станешь, когда вырастешь?" И Саша ответил мне: "Вором!"
Она качнулась назад, словно выстрелила этим словом. Сидящие в зале вытянули шеи, вцепились в подлокотники. В первом ряду кто-то ахнул. В президиуме послышался ропот.
— О чем говорил выступавший передо мной оратор? О преступности. Рассказывал о преступлениях, совершенных комсомольцами района. Но как рассказывал?! Как он смел превращать трагедию в анекдоты! И над чем мы тут потешались? Над трагедией! Случай, который я вам привела, доказывает мою мысль: о несовершеннолетних преступниках надо говорить всерьез. Пора серьезно задуматься над проблемами воспитания молодежи.
Зал напряженно слушал.
Она вошла в кабину трибуны, открыла блокнот, нашла написанные накануне тезисы для своей речи.
Готовясь к этому выступлению, несколько раз просыпалась она прошедшей ночью, чтобы записать удачную мысль, и вздрагивала, предчувствуя аплодисменты, которыми, как она предполагала, наградят ее за открытия, что сделала она, проработав в школе чуть больше года.
Вот наброски ее выступления.
1. Хулиганы, воры, бандиты — это бывшие ученики школ. Школа не воспитывает.
2. Почему школа не воспитывает? Учителя перегружены работой.
3. Работа эта очень низко оплачивается. Чтобы обеспечить себе прожиточный минимум, учителя берут нагрузку, которая им не под силу. Не справляются с работой.
4. Вывод. Необходимо в целях улучшения работы учителей повысить им зарплату. И как можно скорее.
Она подробно перечислила все обязанности учителей средней школы. Доказала на фактах, что тот, кто намерен все эти обязанности выполнить и выполнить хорошо, должен трудиться часов по 17 в сутки.
— Добросовестный учитель, — сказала она, — утром поднимается вместе с рабочими, которые собираются в первую смену, а ложится спать, ни часа не отдохнув днем, позднее, чем рабочие, вернувшиеся домой после второй смены…
Зал хлопал ей довольно дружно, и она гордо шла сквозь хлопки к своему месту, уверенная, что ее выступление повлечет за собой немедленное и коренное переустройство школы… Села на место и потупила глаза: на нее оборачивались.
То, что произошло немного погодя, потрясло ее, как страшный сон. Только во сне бывает такое, что день вдруг превращается в кромешную ночь, что солнце, желтое и прозрачное, как янтарь, оборачивается черным камнем, который со свистом летит прямо в тебя, все увеличиваясь и увеличиваясь по мере приближения, становится чем-то угрожающим, не имеющим границ, и наконец накрывает тебя, опрокидывает, придавливает, и ты лежишь, распластанный, не в силах пошевельнуться…
Сразу после Юлии слово взяла какая-то, средних лет, очень скромно одетая, серая женщина, член бюро райкома партии.
— Безобразие! Возмутительно! — так начала она свою речь. Пораженная совершенно неожиданной, нелепой трактовкой своего выступления, Юлия была просто не в состоянии следить за тем, что говорила коммунистка.
"Меня разносят! Громят! Боже мой! За что же? Что я такое сказала, кроме правды?"
Как ножом полоснули по сердцу: назвали шкурницей. Ее охватила злость, гнев: "Как она смеет?! Разве мне деньги нужны? Разве я о деньгах думала? Боже! Хотя бы скорее она кончила! Ведь сейчас же кто-нибудь встанет с места и защитит меня! Да ее сейчас сотрут в порошок!"
Но зал наполнился аплодисментами. Словно какая-то сверхъестественная сила встряхивает гигантский короб с камнями. А она, Юлия, там, внутри этого короба. И все камни, отлетая друг от друга бьют ее в грудь.
Ей кажется странным, что от этих громоподобных рукоплесканий не крошатся и не вылетают оконные стекла. Дальше было не легче. Тогда ей впервые пришлось познать, что такое гибкость аудитории.
Один за другим ораторы, которые только что сочувствовали ей, взгромоздившись на сцену, возмущались "шкурницей Русановой", доказывали, что ее надо немедленно гнать из школы поганой метлой.
— Разве такая учительница может давать хорошие уроки?
— Чему такая учительница может научить ребят??
— Представляем, как она относится к ученикам!
Юлия ушам своим не верила. Сон. Дурной сон.
Она вспомнила мгновения счастья, которые испытывала, когда видела радостные, восторженные глаза учеников у себя на уроках. Вспоминала, как по ночам, когда все вокруг спят, она сидит над тетрадками при свете настольной лампы и на полях, против каждой ошибки, красными чернилами, точно своею кровью, делает пометки, указывает, какие правила надо выучить, чтобы впредь не допускать подобных ошибок.
Как по четвергам, когда, кроме нее, никого из учителей в школе нет, сидит в каком-нибудь классе целый день без обеда, занимается дополнительно, хотя за эту работу ей вообще ни копейки не платят.
Как ходит по заводу, по цехам, ругается с начальниками, требуя, чтобы они создавали условия для тех рабочих, кто посещает школу. Как чуть ли не волоком тащит из дома в класс каждого, кто вздумает бросить учебу…
Картины, одна за другой, вскипают в сердце. И она не верит, не может поверить, что с трибуны говорят о ней. Но слышит свою фамилию и сердце разрывается от обиды. Чтобы не расплакаться, пишет какие-то буквы на белой корочке блокнота. Пытается прочитать написанное, но не может…
На трибуне секретарь райкома комсомола, о котором молодежь говорит, что с комсомольской работы он уйдет прямо на пенсию. Юлия знакома с ним лично. За несколько дней до конференции вызывал он ее к себе в кабинет, велел сочинить стихотворные поздравления лучшим комсомольцам района. Но она этих комсомольцев в глаза не видела. И вообще не получались у нее стихи по заказу…
И вот он стоит лицом к залу, худой, с помятым лицом, в костюме цвета ржавчины. Улыбается-то злорадно (в адрес какой-то подозрительной личности, Русановой), то подобострастно — в адрес сидящих в зале (они же должны будут сегодня вновь избрать его секретарем). Отвешивает, вытягивая в сторону шею, угодливо изгибаясь, поклоны президиуму.
— Товарищи! Теперь я кое-что понял. Русанова начинающий поэт. Я просил ее три дня тому назад набросать приветствие комсомольской конференции. Вам, товарищи. А она, представьте себе, отказалась. Сейчас только я понял, почему. Она, наверное, ждала, что я предложу ей гонорар. А я, глупый, не догадался.
Гул возмущения корыстолюбивой Русановой прокатился по залу. Точно дернулся состав с камнями. От этого толчка слетели с ресниц две слезинки, и Юлия смогла наконец разобрать написанное ею на корочке блокнота слово. Янтарь. Красивое, звучное слово.
"Янтарь, янтарь, янтарь!" — твердит она в уме, чтобы вытеснить из головы то, что говорят с трибуны.
"Янтарь, янтарь, янтарь!" — изо всех сил сжимает она веки, чтобы слезы не просачивались. Но они просачиваются, просачиваются, выдают ее слабость тем, кто причиняет ей боль…
Кто-то тронул ее за руку:
— Успокойтесь. Не надо. Хамы! Как они смеют так поносить человека, о котором ничего не знают?! Плюньте! (Через некоторое время Юлия узнала, что утешал ее случайно оказавшийся в зале рядом с нею знаменитый сталевар, Герой социалистического труда Захаров. Встал на ее сторону, успокаивал, но с трибуны сказать то, что шептал ей на ухо, не посмел).
— Подумайте! — вещает следующий оратор. — Русанова по пять часов готовиться к одному уроку. Сколько же времени тогда надо ученику, чтобы приготовиться к пяти урокам?
— Дурак! — чуть не закричала Юлия на весь зал. И закричала бы, если бы не чувствовала, что после этого зарыдает в голос.
