Валентина Немова - Лишний вес

Немова Валентина

Лишний вес

"Слова, деянья наши судят люди.

Намеренья единый видит Бог."

А.С. Пушкин, "Борис Годунов"

Не сильно нежит красота,

Не столько восхищает радость,

Не столько легкомыслен ум,

Не столько я благополучен…

Желаньем честей размучен…

Зовет, я слышу, славы шум!

Державин.

Слова взяты А.С. Пушкиным эпиграфом

к произведению "Арап Петра Великого"

Посвящается Фатыхову Салиму Галимовичу.

Стать писателем мечтала я с детства. В течение семи лет, с 1953 по 1959 год, занималась в городском литературном объединении. Это было время хрущевской "оттепели". Как известно, длилась она недолго. Уже в 1959 году вновь начались репрессии, преследования инакомыслящих. В 1959 волна гонений докатилась до Магнитогорска, до литкружка, членом которого являлась я. Инакомыслящим был объявлен наш руководитель Денис Антонович Чижовкин, сын одного из двадцатипятитысячников, осуществлявших массовую коллективизацию в деревне в тридцатые годы, член КПСС, выпускник литинститута им. Горького, член союза писателей СССР.

А дальше — выписка из местной газеты "Русский дом": "Против известного писателя и некоторых его подопечных органы КГБ пытались в те годы сфабриковать дело. Оно провалилось, но повлияло на будущее "обвиняемых". Замечательному писателю пришлось покинуть родной город, а у Немовой судьба сложилась очень и очень непросто".

Автор этих строк — Фатыхов Салим Галимович, бывший редактор газеты, осмелившийся в 1995 году напечатать на страницах вышеназванной газеты отрывок из моего романа "Изъято при обыске".

Как и Денис Антонович, вынуждена была я расстаться с Магниткой. Уехала даже раньше, чем Чижовкины. Я переехала в областной центр, куда получил направление на работу мой муж, окончивший Ленинградский институт водного транспорта.

Перед отъездом мы с Михаилом пришли к Чижовкину попрощаться. Я показала учителю своему мой рассказ "По имени-отчеству", который только что закончила. Чижовкин, прочитав его при мне, так о нем отозвался: "Хорошая вещь". И добавил: "Значит, не с пустыми руками едешь ты в другой город. А, между прочим, в том городе живет мой друг, чудесный писатель Ненашев Иван Семенович. Думаю, эта твоя работа понравится и ему, и он предложит тебе продолжить заняться творчеством уже под его руководством. Как устроитесь на новом месте, обязательно побывайте у Ивана Семёновича. И не в союз писателей, прямо домой к нему идите. Я напишу ему о тебе, обо всем, что нам с тобой довелось испытать, и он примет вас, как принимает меня".

Ненашев в то время был секретарем областного отделения союза писателей. Нас с Михаилом, когда мы явились к нему, он встретил, как родных, вероятно, отдал должное тому, что в трудное для Чижовкина время я его не подвела…

Пока мы с мужем снимали верхнюю одежду в тесной прихожей и прихорашивались перед зеркалом овальной формы, которое висело внаклонку на трех гвоздях, вбитых в стену, хлебосольные хозяева собирали на стол, выставив все, чем были богаты. Получилась настоящая "ода русскому огороду". Из спиртного была только водка, которую Ненашев разливал всем поровну: и мужчинам и женщинам.

Одет он был в бумажный свитер ручной вязки (это было, надо полагать, изделие расторопных, умелых рук Дарьи Дмитриевны, жены писателя). Я присмотрелась к Ненашеву: волосы седые, но седина не серебристо-белая, как обычно, а какого-то пепельного цвета. Под левым глазом шрам, что, к счастью, не портило его приятного на вид лица с правильными чертами. Рост чуть выше среднего. Поджарый, подтянутый. Одно плечо немного уже другого и кажется слегка осевшим — сказалось, должно быть, полученное на фронте ранение.

Обстановка в квартире типичная для жилищ тружеников пера. Застекленные шкафы, забитые книгами, репродукции картин на стенах. Письменный стол в кабинете писателя, на нем аккуратно вскрытые пачки писчей бумаги. У окна, на полированном журнальном столике, под черным чехлом из дерматина — пишущая машинка. Никаких ковров, никаких безделушек ни в гостиной, ни, тем более, в кабинете Ивана Семеновича. Чистота и порядок как в комнатах, так и в подсобных помещениях.

Нужно сразу сказать, что во время первой нашей встречи Ненашев не произвел на меня обещанного Чижовкиным впечатления. Держался Иван Семенович очень просто. Был задумчивым, как будто даже скованным. Говорил мало, эрудицией блеснуть не старался, достижениями в творчестве не хвалился, в общем, не стремился раскрыться перед новыми знакомыми с лучшей стороны. Походил он, на мой взгляд, больше на рабочего, чем на представителя интеллигенции.

К тому времени я не прочитала ни одной его книги. Мне даже имя его не было известно, пока Чижовкин при прощании не заговорил о нем.

Возник теперь у меня вопрос: почему Денис Антонович раньше, на занятиях литобъединения, не сообщил нам, своим ученикам, что есть на свете такой писатель, Ненашев, не назвал ни одного произведения, написанного им? Ведь он, Чижовкин, как руководитель кружка, обязан был знакомить начинающих писателей с новыми именами, новинками в области художественной литературы. Ответа на этот вопрос я не нахожу.

Будучи студенткой пединститута, и потом, работая в школе, я регулярно просматривала периодику, но произведения Ивана Семеновича не попадались мне на глаза. Это объясняется, наверное, тем, что в то время в толстых журналах его не печатали.

Обсуждать эту тему с Иваном Семеновичем, чтобы ненароком его не обидеть, я не стала.

А вот рассказ свой, одобренный Денисом Антоновичем, сразу же вручила писателю.

Когда я подала Ненашеву рукопись, он недоверчиво взглянул на меня, слегка насмешливо улыбнулся. И обронил какую-то реплику. Я не разобрала, что именно он произнес, но почувствовала: он не надеялся, что из-под пера моего вышло что-то серьезное, стоящее.

Мне тогда было двадцать девять лет, только-только исполнилось. Одевалась я и причесывалась, как советовал мне муж, который, живя в Ленинграде, приобщился к бытующей в конце пятидесятых годов, так называемой, "демократической" моде. Подстригалась коротко, носила "легкомысленную" челочку, подкрашивала губы, не жалея помады, подводила глаза (чего не позволяла себе супруга Ивана Семеновича, маленькая, можно даже сказать, мелкая, длинноносая, невзрачная, но очень подвижная женщина ("Вся как на шарнирах" — это определение взято мной из одного рассказа Ненашева, в его первой редакции, в которой он описывает внешность жены).

Разговаривая с Иваном Семеновичем, я нисколько не конфузилась. После всего того, что мне пришлось выдержать в 1959 году, я вообще утратила способность робеть перед кем бы то ни было. Высокомерие мое окружающие ставили мне в упрек. Но Ненашев отнесся ко мне снисходительно, как относятся старшие к младшим. Старше меня он был на 9 лет. То, что других возмущало во мне, его, как мне кажется, лишь позабавило. Читать при мне мой рассказ он не стал.

Писать Иван Семенович начал поздно, после окончания войны. Именно она пробудила в нем это желание. Вернувшись с фронта, он жил в каком-то маленьком городке на Урале. Там сотрудничал в газете. Прославившись как журналист, переехал в областной центр. В пятидесятые годы издал несколько книг и сразу стал как прозаик популярным в своей области. Но я, когда мы с мужем были у него в первый раз, не знала этого. Даже познакомившись с ним, не удосужилась прочитать ни одного его произведения, потому что, как уже было сказано, при первой встрече не дошло до меня, что на самом деле представляет собой этот показавшийся мне неинтересным человек.

***

Мы с мужем жили в пригородном районе. Добраться до центра, где находился союз писателей, в шестидесятые годы было очень трудно. Сначала надо было ехать автобусом до железнодорожной станции, затем электричкой, и, наконец, трамваем. Задержавшись на какой-то из пересадок, мы с Михаилом не успели к началу литературного вечера, на который были приглашены. Вошли в здание, где располагался союз, когда перед собравшимися выступал Иван Семенович. Поднялись по широкой, от стены до стены в подъезде, деревянной лестнице на второй этаж. Дверь актового зала, где проходило мероприятие, была распахнута настежь. Но войти в зал возможности не было, он был густо заполнен участниками вечера. Народ толпился и в фойе. Из глубины зала доносился громкий голос выступающего. Я спросила шёпотом:

— Кто говорит? — Мне ответили, тоже шепотом:

— Ненашев.

Говорил он совсем не так, как у себя дома, — эмоционально, вдохновенно, как настоящий оратор-трибун. Его речь то и дело прерывалась восхищенными выкриками и всплесками аплодисментов. Казалось, брось зажженную спичку, — и случится взрыв, пожар. Что он говорил? Выражая мнение собравшихся, критиковал городские власти. Осуждал их за то, что они не проявляют необходимой заботы о фронтовиках, вернувшихся с войны. Это ведь впоследствии участники войны стали пользоваться какими-то льготами, а тогда многие из них жили в бедности, даже в нищете. Иван Семенович выступил в их защиту. Это была очень смелая речь, и она привела слушателей в восторг. Но как я себя чувствовала в этот момент? Я сгорала от стыда за то, что при первой встрече недооценила эту выдающуюся личность и держала себя с этим удивительным человеком, достойным поклонения, на равных. Мне хотелось сбежать, покинуть союз писателей и не показываться на глаза Ненашеву до тех пор, пока не прочитаю всего, что он к тому времени написал. Наверно, я так и поступила бы, но ко мне вдруг подошла полная, миловидная женщина лет пятидесяти, которая, как выяснилось позднее, работала в союзе писателей секретарем-машинисткой, и одновременно выполняла обязанности бухгалтера, Колесникова Нина Петровна. Она передала мне просьбу Ивана Семеновича пройти в его кабинет, когда закончится выступление.