Глазами клоуна. Бильярд в половине десятого - Генрих Бёлль

сказал, что еще могу понять коммунистов, когда они начинают планировать – придумывать образцовые обеды, определять степень прочности носовых платков и вообще заниматься всякой ерундой, – они хотя бы не лицемерят, не оправдываются всякими «надчеловеческими» соображениями. Но вот когда христиане вроде ее мужа занимаются такими вещами, это мне кажется просто неправдоподобным; на что она мне ответила, что я законченный материалист и не имею никакого представления о жертве, страдании, роке и о величии нищеты. От жизни Карла Эмондса у меня никогда не создавалось впечатления жертвенности, страдания, рока и величия нищеты. Зарабатывает он неплохо, и, в сущности, роковой и великой была только его постоянная раздраженность, так как он высчитал, что никогда не сможет оплатить хорошую квартиру. И когда я понял, что Карл Эмондс – единственный человек, у которого я еще мог бы попросить денег, я понял, в какое положение я попал. У меня не было ни пфеннига.

XXII

Я прекрасно знал, что ничего такого я делать не буду: в Рим не поеду, с папой разговаривать не стану, воровать сигареты и сигары у мамы на «журфиксе» не собираюсь и набивать карманы орехами тоже не буду. У меня уже не было сил даже верить во все это, как я верил в то, что мы с Лео действительно пилили деревяшку. Любая попытка связать оборванные нити и подтянуть себя, как марионетку, обязательно потерпит крах. Настанет такая минута, когда я дойду до того, что попрошу взаймы у Кинкеля, да и у Зоммервильда, а может, и у этого садиста, у Фредебойля, – он-то, наверно, повертит у меня под носом пятимарковой монетой и заставит меня служить, как собаку. Я буду радоваться, если Моника Сильвс позовет меня пить кофе, не потому, что это Моника Сильвс, а потому, что кофе будет даровой. Позвоню я еще раз и этой дурехе Беле Брозен, буду к ней подлизываться, скажу, что никогда не стану спрашивать, какую сумму она мне может дать, что любая, любая сумма для меня благодеяние; а потом, в один прекрасный день, я пойду к Зоммервильду, очень «убедительно» докажу ему, что я раскаялся, все понял, готов вступить в лоно церкви, и тогда произойдет самое страшное: Зоммервильд инсценирует мое примирение с Мари и Цюпфнером, – впрочем, если я приму католичество, отец, наверно, никогда ничего для меня делать не станет. Для него наверняка ничего хуже нет. Надо было как следует об этом подумать. Для меня выбор был не между «rouge et noir» – красным и черным, а между темно-коричневым или черным: бурым углем или церковью. Тогда я бы стал таким, каким они хотят меня видеть: настоящим мужчиной, зрелым, никак не субъективным, а вполне объективным, готовым бодро отхватить в клубе хорошую партию в скат. Правда, на некоторых людей я еще мог слабо надеяться: на Лео, на Генриха Белена, на дедушку, даже на Цонерера – может быть, хоть он сделает из меня эстрадного гитариста, буду с причмокиванием петь: «Ветерок в кудрях твоих играет – значит, ты моя!» Как-то я пел эту песенку Мари, она сразу заткнула уши и сказала: «Какая пакость!» В конце концов, придется сделать последний шаг: перейти к коммунистам и показать им все номера, которые они с полным правом могли бы занести под рубрику антикапиталистических.

Я действительно однажды побывал у них и встречался в Эрфурте с некоторыми культпросветовскими работниками. Они устроили мне на вокзале довольно-таки пышную встречу, завалили цветами, в гостинице подали озерную форель, икру, мороженое со взбитыми сливками и море шампанского. Потом они поинтересовались, что бы нам хотелось посмотреть в Эрфурте. Я сказал, что охотнее всего я побывал бы там, где Лютер вел с учеными свой знаменитый спор, а Мари сказала, что она-де прослышала, будто в Эрфурте существует католический богословский факультет, ее привлекает религиозная сторона жизни города. Они сделали кислые мины, но делать нечего, так что все чувствовали себя неловко: и культпросветовцы, и богословы, и мы. Богословы, по-видимому, решили, что мы имеем какое-то отношение к этим дуракам, так что никто из них не был откровенен с Мари, даже когда она затронула вопросы религии в разговоре с одним профессором. Он сразу понял, что мы не настоящие муж и жена. В присутствии функционеров он спросил ее: «Вы ведь католичка?» На что она, зардевшись, ответила: «Да, даже несмотря на то что я погрязла в грехе, я все равно остаюсь католичкой». Мною овладело отвратительное чувство, когда я понял, что функционерам тоже не по душе пришлись наши отношения, ибо по пути в отель, где они устроили нам кофепитие, один из них принялся разглагольствовать о том, что, к сожалению, живы еще некоторые проявления мелкобуржуазного беззакония, которые он отнюдь не одобряет. Потом они спросили меня, какую программу я намерен показать в Лейпциге, Ростоке, не могу ли я показать своего «Кардинала», «Прибытие в Бонн» и «Заседание акционерного совета» (откуда им было известно о «Кардинале» – ума не приложу, потому что этот номер я разучил для себя и показывал его только Мари, но Мари уговорила меня не выступать с ним, ибо путь кардинала полон терний). Я, конечно, отказался, сославшись на то, что мне хотелось бы хоть немного ознакомиться с жизнью в их стране; ведь весь смысл комикса заключается в том, чтобы в абстрактной форме показать людям случаи, взятые из их действительности, а не чужой; а как известно, Бонна у них нет, акционерных советов тоже, не говоря уже о кардиналах. Они заволновались, один из них даже побледнел и сказал, что они представляли себе это несколько иначе, на что я ответил, что и я тоже. Все было ужасно мерзко. Я сказал, что после некоторого ознакомления я мог бы показать «Заседание окружного комитета», или «Выступление советника по вопросам культуры», или «Партийный съезд выбирает себе президиум», или же сценку: «Эрфурт – город цветов», поскольку возле эрфуртского вокзала можно было увидеть все что угодно, но только не цветы; тут поднялся их самый главный воротила и заявил, что они не потерпят никакой пропаганды против рабочего класса. Он был уже не бледный, а просто белый как мел; другие же выказали себя настолько смелыми, что даже позволили себе ухмыльнуться. Я не согласился с ним и сказал, что вовсе не вижу никакой пропаганды в том, если покажу разученный мною номер «Партийный съезд выбирает себе президиум», и тут я совершил глупейшую оплошность, сказав «Бардийный съезд»; белый как мел фанатик разъярился и так хватил кулаком по столу, что