Джон Пассос - 1919
- Только не думайте, мисс Хэтчинс, что Дон убежал нарочно. Он очень легко возбуждается, особенно когда пьян.
Она рассмеялась, и они молча пошли дальше.
Когда они дошли до ее дома, старуха консьержка вылезла, ковыляя, из своей будки и пожала обоим руки.
- Ah, madame, c'estla victoire [ах, мадам, мы победили (франц.)], сказала она, - но кто вернет мне моего убитого сына?
Эвелин почему-то не нашла ничего лучшего, чем дать ей пять франков, и она заковыляла обратно, певуче бормоча:
- Merci, m'sieur, madame [спасибо, мсье, мадам (франц.)].
Очутившись в маленькой квартирке Эвелин, Пол, по-видимому, окончательно сконфузился. Они съели все, что у нее было, до последней корки черствого хлеба, и завели довольно бессвязный разговор. Пол сидел на краешке стула и рассказывал о своих служебных командировках. Он сказал, что для него это было прямо чудом - попасть за границу и увидеть фронт и европейские города и познакомиться с такими людьми, как она и Дон, и он надеется, что она не сердятся на него за то, что он не разбирается во всем том, о чем она разговаривает с Доном.
- Если это действительно мир, то я просто не знаю, что мы все будем делать, мисс Хэтчинс.
- Зовите меня Эвелин, Пол.
- Я думаю, что это действительно мир, Эвелин, согласно четырнадцати пунктам Вильсона. Я лично считаю Вильсона великим человеком, что бы Дон ни говорил. Я знаю, что он в сто раз умней меня, и все-таки... Может быть, это была последняя война на земле, подумайте только...
Она надеялась, что он, уходя, поцелует ее, но он только неловко пожал ей руку и сказал одним духом:
- Надеюсь, вы не рассердитесь на меня, если я в следующий своей приезд в Париж опять зайду к вам.
На все время мирной конференции Джи Даблью получил в "Крийоне" номер, состоявший из нескольких комнат, его белокурая секретарша, мисс Уильямс, сидела за бюро в маленькой приемной, а Мортон, камердинер-англичанин, подавал под вечер чай. Эвелин любила, пройдя по дороге со службы под аркадами рю-де-Риволи, заглянуть вечерком в "Крийон". Старенькие коридоры отеля были полны снующих взад и вперед американцев. В большой гостиной Джи Даблью Мортон бесшумно разносил чай, расхаживали господа в мундирах и сюртуках, и в синем от папиросного дыма воздухе носились рассказанные вполголоса анекдоты. Джи Даблью пленял ее своим серым костюмом из шотландского твида с безукоризненной складкой на брюках (он больше не носил формы майора Красного Креста) и своими сдержанными, приятными манерами, смягченными рассеянным видом очень занятого человека - его то и дело звали к телефону, секретарша подавала ему телеграммы, время от времени он исчезал в нише окна, выходившего на Плас-де-ла-Конкорд, и шептался там с каким-нибудь важным посетителем или на минутку выходил из номера поговорить с полковником Хаузом, и все же, когда он передавал ей коктейль с шампанским, перед тем как они всей компанией отправлялись обедать, в те вечера, когда он бывал свободен от занятий, или спрашивал ее, не угодно ли ей чашку чаю, она на миг чувствовала на себе прямой взгляд его голубых мальчишеских глаз, в них было какое-то смешное, откровенное, несколько насмешливое выражение, которое интриговало ее. Ей хотелось узнать его поближе; Элинор, она это чувствовала, следила за ними, как кошка за мышью. "В конце концов, - все это время, твердила про себя Эвелин, - она не имеет никакого права. Ведь между ними, вероятней всего, ничего серьезного нет".
Когда Джи Даблью бывал занят, они часто выезжали с Эдгаром Роббинсом, который бил чем-то вроде помощника Джи Даблью. Элинор терпеть его не могла, она говорила, что в его цинизме есть что-то оскорбительное, но Эвелин любила слушать его. Он говорил, что мир будет еще страшней войны и хорошо, что никто никогда ни о чем не спрашивает его мнения, иначе он наверняка сел бы в тюрьму. Любимым местопребыванием Роббинса был трактир Фредди на Монмартре. Там они просиживали долгие вечера в тесных, прокуренных, переполненных комнатах, а Фредди, носивший большую белую бороду, как у Уолта Уитмена, играл на гитаре и пел. Иногда он напивался и угощал всех за свей счет. Тогда из задней комнаты появлялась его жена, сварливая баба, похожая на цыганку, и ругалась, и орала на него. Люди вставали из-за столиков и декламировали длинные стихотворения о La Grand'route, La Misere, L'Assassinat или пели старинные французские песни, как, например; Les Filles de Nantes [Большая дорога, Нищета, Убийство... Дочери Нанта (франц.)]. По окончании номера все присутствовавшие дружно аплодировали. Это называлось - устраивать бенефис. Фредди пригляделся к ним и, когда они появлялись, шумно приветствовал их - "Ah les belles Americaines" [А, прекрасные американки (франц.)]. Роббинс уныло пил кальвадос за кальвадосом, время от времени отпуская едкие замечания о текущих событиях и мирной конференции. Он говорил, что этот трактир липовый, кальвадос - мерзкий, а сам Фредди - грязный старый бродяга, но почему-то его постоянно сюда тянет.
Джи Даблью два раза ходил туда вместе с ними, и иногда они брали с собой какого-нибудь члена мирной делегации, на которого их знакомство с интимным парижским бытом производило огромное впечатление. Джи Даблью пришел в восторг от старинных французских песен, но сказал, что в этом трактире ему все время хочется чесаться, он убежден, что там водятся блохи. Эвелин любила смотреть на него, когда, полузакрыв глаза и откинув назад голову, он слушал пение. Она чувствовала, что Роббинс недооценивает богатых возможностей его натуры, и, когда он начинал говорить саркастическим тоном о "шишке", как он называл Джи Даблью, неизменно приказывала ему замолчать. Она считала, что в этих случаях Элинор не стоило смеяться, тем более что Джи Даблью так искренне предан ей.
Когда Джерри Бернхем вернулся из Америки и узнал, что Эвелин часто встречается с Дж.Уордом Мурхаузом, он ужасно возмутился. Он повел ее завтракать на левый берег в "Медичи грилл" и заговорил с ней об этом.
- Право же, Эвелин, я никак не предполагал, что вы поддадитесь на такой явный блеф. Этот тип не что иное, как обыкновеннейший рупор... Честное слово, Эвелин, я вовсе не требую от вас, чтобы вы влюбились в меня, я очень хорошо знаю, что я вам глубоко безразличен, да и как могло бы быть иначе?.. Но, черт возьми, этот рекламных дел мастер...
- Послушайте, Джерри, - сказала Эвелин с набитым ртом, - вы прекрасно знаете, что я вас обожаю... То, что вы говорите, просто-напросто скучно.
- Вы любите меня не так, как мне бы хотелось... Но к черту, не в этом дело... Вам вина или пива?
- Закажите приличное бургундское, Джерри, и велите его чуточку подогреть... Послушайте, ведь вы же сами написали статью о Джи Даблью... Я читала ее в "Геральде".
- Валяйте, валяйте, добивайте меня... Ей-богу, клянусь вам, Эвелин, я брошу это гнусное занятие и... ведь это же была ординарнейшая, старомодная болтовня, и я думал, что у вас хватит ума это понять. Черт возьми, до чего хороша рыба!
- Чудесная рыба... Но послушайте, Джерри, именно у вас должно быть побольше здравого смысла...
- Не знаю, я воображал, что вы не похожи на других светских дам, вы живете самостоятельно и все такое.
- Не будем ссориться. Джерри, давайте лучше веселиться, ведь мы в Париже, и война кончилась, и сегодня - чудесный зимний день, и все здесь...
- Война кончилась, как же! - грубо сказал Джерри.
Эвелин почувствовала, что он ей действует на нервы, и стала любоваться багряным блеском зимнего солнца, и старинным фонтаном Медичи, и нежно-лиловым кружевом обнаженных деревьев за высокой чугунной решеткой Люксембургского сада. Потом она поглядела на красное, напряженное лицо Джерри, на его вздернутый нос и редкие, мальчишески-курчавые, уже кое-где седеющие волосы; она нагнулась к нему и потрепала его по руке.
- Я понимаю, Джерри, вы видали вещи, которых я даже представить себе не могу... Вероятно, это пагубное влияние Красного Креста.
Он улыбнулся, подлил ей вина и сказал со вздохом:
- Эвелин, вы самая привлекательная женщина на свете... Но, как и всем женщинам, вам импонирует власть... Если главное для вас - деньги, то это деньги, если слава, то слава, если искусство, то вы - пламенная поклонница искусства... Вероятно, я такой же, но просто больше обманываю себя.
Эвелин сжала губы и ничего не сказала. Ей вдруг стало холодно, и жутко, и одиноко, и она не знала, что сказать. Джерри залпом выпил бокал вина и заговорил о том, что он бросит свое ремесло, и поедет в Испанию, и напишет книгу. Он не питает к себе ни малейшего уважения, но быть в наши дни газетным корреспондентом - нет, черт возьми, это уж слишком. Эвелин сказала, что она ни за что не вернется в Америку, она уверена, что поело войны там совсем невыносимо станет жить.
Выпив кофе, они пошли гулять по саду. Перед зданием сената несколько пожилых господ играли в крокет в последних лучах вечернего солнца.
- Ах, эти французы очаровательны, - сказала Эвелин.
- Второе детство, - проворчал Джерри.
Они бесцельно бродили по улицам, читая бледно-зеленые, желтые и розовые афиши на киосках, взглядывая в окна антикварных магазинов.
