Эжен Сю - Вечный жид
Мерцающий огонек, проходивший сквозь рамы стеклянной двери из комнаты Горбуньи, указывал, что она еще не спит. Ее несчастная конура, лишенная воздуха и света даже днем, освещалась только через дверь, выходившую в полутемный узкий коридор, проделанный под самой крышей.
Жалкая кровать, стол, старый чемодан и стул так заполняли холодную каморку, что два человека не могли бы в ней поместиться, если только один из них не садился на кровать.
Роскошный цветок, подарок Агриколя, бережно поставленный в стакан с водой на заваленном бельем столе, распространял свое сладкое благоухание и развертывал пышные лепестки среди убогой комнатки с сырыми, грязными стенами, слабо освещенной тоненькой свечкой.
Швея сидела на кровати. Лицо ее было встревожено, глаза полны слез. Одной рукой опираясь на изголовье, девушка внимательно прислушивалась, повернув голову к дверям: она с мучительным беспокойством напрягала слух, надеясь с минуты на минуту услышать шаги Агриколя.
Сердце швеи усиленно билось… Глубокое волнение вызвало даже румянец на ее вечно бледном лице. По временам девушка бросала испуганный взгляд на письмо, сжатое в руке; это письмо, прибывшее с вечерней почтой, было положено привратником-красильщиком на ее стол, пока она присутствовала при свидании Дагобера с семьей.
Через некоторое время девушке послышался шум отворявшейся соседней двери.
– Наконец-то он! – воскликнула Горбунья.
Действительно, Агриколь вошел.
– Я ждал, пока заснет отец, – сказал шепотом кузнец. Он, по-видимому, скорее испытывал любопытство, чем тревогу. – Ну, что случилось, милая Горбунья? Как ты взволнована! Ты плачешь… В чем дело? О какой опасности хотела ты со мной поговорить?
– На… читай! – отвечала дрожащим голосом швея, поспешно протягивая ему распечатанное письмо.
Агриколь подошел к огню и прочитал следующее:
«Особа, не имеющая возможности себя назвать, но знающая, с каким братским участием вы относитесь к Агриколю Бодуэну, предупреждает вас, что завтра, по всей вероятности, этот честный молодой рабочий будет арестован…»
– Я?! – воскликнул Агриколь, с удивлением смотря на молодую девушку. – Что это значит?
– Читай дальше, – взволнованно промолвила швея, ломая руки.
Агриколь продолжал, не веря своим глазам:
«Его песня «Освобожденные труженики» признана преступной; множество экземпляров ее было найдено в бумагах тайного общества, руководители которого арестованы вследствие открытия заговора на улице Прувер».
– Увы! – заливаясь слезами, начала Горбунья, – я все теперь понимаю. Этот человек, подсматривавший около нашего дома, по словам красильщика, был не кто иной, как шпион… он, несомненно, поджидал твоего возвращения!..
– Да полно, это нелепое обвинение! – воскликнул Агриколь. – Не мучь себя понапрасну, милая… Я политикой не занимаюсь… Мои стихи только полны любовью к человечеству. Разве можно мне поставить в вину, что они найдены в бумагах какого-то тайного общества?
И он с презрением бросил письмо на стол.
– Читай дальше… пожалуйста… – попросила Горбунья.
– Изволь, коли хочешь.
Агриколь продолжал:
«Приказ об аресте Агриколя Бодуэна уже подписан. Несомненно, рано или поздно невиновность молодого рабочего будет доказана… Но пока лучше было бы поскорее скрыться от преследования, для того чтобы избежать двух– или трехмесячного заключения, которое нанесет смертельный удар его матери: ведь он – ее единственная поддержка.
Искренний друг, вынужденный оставаться неизвестным».
После минутного молчания кузнец пожал плечами; затем его лицо прояснилось, и он со смехом сказал швее:
– Успокойся, милая Горбунья: злые шутники ошиблись месяцем… Это просто преждевременная первоапрельская шутка!..
– Агриколь, – умоляла его Горбунья, – не относись к этому так легко… Поверь моим предчувствиям… последуй этому совету…
– Да уверяю же тебя, бедняжка, что это глупости… Мои стихи напечатаны уже более двух месяцев… ничего в них нет политического… Да и не стали бы так долго ждать, если бы они заслуживали преследования…
– Но подумай, как изменились обстоятельства… Заговор на улице Прувер был открыт всего два дня тому назад… и если твои стихи, никому до той поры не известные, нашлись у арестованных лиц, замешанных в этом деле… то этого совершенно достаточно, чтобы тебя скомпрометировать.
– Скомпрометировать?.. стихи, где я восхваляю любовь к труду и милосердие?.. Ну, для этого надо, чтобы правосудие было совсем слепым… Тогда ему следует дать палку и собаку, чтобы не сбиться с прямой дороги…
– Агриколь! – вскричала девушка, глубоко огорченная его шутками в такую минуту, – умоляю… выслушай меня. Конечно, ты проповедуешь в своих стихах святую любовь к труду; но там же ты оплакиваешь тяжелую участь рабочего, безнадежно обреченного на житейские невзгоды… Ты проповедуешь христианское братство… но твое благородное сердце возмущается эгоизмом злых людей… Наконец, ты страстно призываешь к скорейшему освобождению тех рабочих, которые не так счастливы, как ты, у которых нет столь честного и великодушного хозяина, как твой. Подумай же, не довольно ли в наше беспокойное время нескольким экземплярам твоих песен оказаться у арестованных заговорщиков, чтобы тебя скомпрометировать?
При этих дельных и горячих словах доброй девушки, сердце которой подсказывало разумные доводы, Агриколь сделал невольное движение: он серьезнее посмотрел на данный совет.
Видя, что он начинает колебаться, Горбунья продолжала:
– А потом: вспомни-ка хоть о Реми, твоем товарище по мастерской!
– Реми?
– Ну да… У лица, замешанного в каком-то заговоре, нашли письмо от Реми… невинное письмо… И что же, бедняга месяц просидел в тюрьме!
– Так-то так, милая моя… но его невиновность была доказана, и его выпустили…
– После месяца тюремного заключения!.. А тебе именно этого-то и советуют избежать… и совершенно разумно… Ты только подумай, Агриколь: целый месяц в тюрьме… Господи… да что станется с твоей матерью!
Эти слова произвели глубокое впечатление на молодого кузнеца. Он снова взял письмо и перечитал его со вниманием.
– А этот человек, бродивший возле дома весь день? – продолжала девушка. – Я не могу не говорить о нем… Согласись, что это неспроста… А какой удар для твоего отца, для твоей бедной матери: ведь она не может даже ничего сама заработать… Ведь ты их единственная надежда… подумай об этом… Что с ними будет без тебя… без твоей помощи и заработка?
– Правда твоя… это было бы ужасно! – сказал Агриколь, бросая письмо. – Ты совершенно права относительно Реми… он был так же невиновен, как и я… а между тем, по ошибке правосудия, вероятно невольной, но все-таки ужасной ошибке… Да нет же, впрочем… не могут же арестовать человека без допроса…
– Сперва арестуют, а потом… и допросят! – с горечью заметила Горбунья. – Затем через месяц, через два выпустят на свободу… Ну, а если у него есть семья, живущая только на его заработок, что будет с ней, пока ее опора в тюрьме?.. Что же… семья голодает, мерзнет, льет слезы.
Наконец эти простые и трогательные слова Горбуньи дошли до сознания Агриколя.
– Месяц без работы… – начал он задумчиво и с грустью. – А что же станет с матерью, с отцом… с девочками, которые до приезда маршала Симона или его отца будут жить у нас?.. Да, Горбунья, ты права, меня невольно страшит эта мысль…
– Агриколь, – воскликнула швея, – а что если бы ты обратился к господину Гарди? Он так добр, пользуется таким почетом и уважением… Несомненно, тебя не тронут, если он за тебя поручится.
– В том-то и беда, что господина Гарди нет в Париже: он уехал с отцом маршала Симона.
Затем, помолчав немного, Агриколь прибавил, стараясь преодолеть тревогу:
– Да нет же… не могу я поверить этому письму… Во всяком случае, лучше выждать, по крайней мере можно будет на первом же допросе доказать свою невиновность. А иначе, бедняжка… подумай… ведь буду ли я в тюрьме или буду скрываться, результат для семьи один и тот же: заработка моего она все равно лишится!
– К несчастью, ты прав, – сказала бедная девушка. – Что же делать? Что делать?
«А отец… – подумал Агриколь, – если это несчастье случится завтра… Какое печальное пробуждение для человека, заснувшего так радостно!»
И кузнец закрыл лицо руками.
К несчастью, страх Горбуньи был весьма основателен. Около 1832 года, до и после заговора[107] на улице Прувер, производилось множество арестов среди рабочих; такова была реакция против демократических идей.
Вдруг, после нескольких секунд молчания, Горбунья встрепенулась, лицо ее вспыхнуло, и не поддающееся описанию выражение надежды, смущения и подавленной горести озарило ее черты.
– Агриколь, ты спасен! – воскликнула она.
– Что ты хочешь этим сказать?
– А красивая и добрая барышня, подарившая тебе этот цветок? (и швея указала на него кузнецу) Раз она сумела так тонко загладить обидное предложение, несомненно, она обладает чутким, великодушным сердцем… Ты должен обратиться… к ней…
