Эжен Сю - Вечный жид
– Он говорит, что с радостью уступил бы все эти почести за счастье увидеть сына… так как все хлопоты друзей генерала и восстановление справедливости произошли в его отсутствие… Впрочем маршала ожидают, последние письма из Индии говорят о его скором возвращении.
При этих словах Роза и Бланш переглянулись: их глаза наполнились сладкими слезами.
– Ну, слава Богу. Мы сильно рассчитывали на его возвращение, я и девочки! Но отчего же мы никого не застанем завтра на фабрике?
– И господин Гарди и Симон уехали дней на десять для осмотра одного английского завода на юге Франции, но их ждут со дня на день…
– Черт возьми!.. как это досадно… Мне надо было поговорить с отцом генерала об очень важном деле. Впрочем, можно и написать: вероятно, его адрес известен? Так что ты завтра же уведоми его о приезде внучек. А пока, девочки, – прибавил солдат, обращаясь к Розе и Бланш, – жена вас уложит у себя на кровати: на войне – как на войне! В дороге бывало не лучше этого!
– Ты знаешь, с тобой и с твоей женой нам везде будет хорошо! – сказала Роза.
– Кроме того, у нас теперь одна мысль: надежда на скорое свидание с отцом и радость, что наконец мы в Париже… – прибавила Бланш.
– Ну, конечно, с такими надеждами ждать можно! – сказал Дагобер. – Однако все-таки я думаю, что после ваших мечтаний о Париже подобная обстановка вам кажется дикой… непохоже уж вовсе на золотой город ваших грез… Но терпение, терпение… скоро вы убедитесь, что Париж не так плох… как кажется…
– Конечно, – весело засмеялся Агриколь, – для этих барышень достаточно возвращения маршала, чтобы Париж превратился в золотой город!
– Вы совершенно правы, Агриколь, – улыбнувшись, промолвила Роза, – вы нас поняли!
– Как, госпожа… вы изволите знать мое имя?
– Конечно, да. Мы часто говорили о вас с Дагобером, а совсем недавно и с Габриелем, – прибавила Бланш.
– С Габриелем?! – воскликнули одновременно мать и сын.
– Ну да! – прервал их Дагобер, делая знак сиротам. – У нас ведь хватит рассказов на две недели… в том числе и рассказ о встрече с Габриелем… О нем я могу сказать одно: что, в своем роде, он стоит моего мальчика… (не могу удержаться, чтобы не сказать «мой мальчик») они стоят друг друга и могут считаться братьями… А ты славная у меня женщина, право, славная… – прибавил Дагобер с чувством – право, хорошее дело!.. При твоей-то бедности ты еще взяла на себя заботу о несчастном ребенке, воспитала его вместе с сыном… Право, это очень здорово…
– Не говори так… все очень просто…
– Ну, ладно… я тебе отплачу потом, запишу на счет… А пока ты, наверно, с ним увидишься не позже завтрашнего дня…
– Дорогой мой брат… так и он вернулся! – воскликнул кузнец. – Ну вот и скажите после этого, что нет особенных счастливых дней! Да как вы его встретили, батюшка?
– Вот как: «вы»!.. Все еще «вы»?.. Уж не думаешь ли ты, что раз пишешь стихи, так уж стал слишком важным барином, чтобы быть на «ты» с отцом?
– Батюшка!
– Нет, брат, тебе придется много раз сказать мне «ты» да «тебя», чтобы я наверстал их за восемнадцать лет… Что касается Габриеля, я сейчас тебе расскажу, где мы его встретили, потому что если ты рассчитываешь спать, то ты очень ошибаешься: я лягу с тобой, и мы еще поболтаем… Угрюм ляжет у дверей этой комнаты… он уже сыздавна привык охранять девочек…
– Господи, я просто сегодня совсем потеряла голову… но сию минуту… Если ты и барышни хотите покушать, Агриколь сейчас сбегает в трактир…
– Хотите, детки?
– Нет, благодарим, Дагобер: мы так радостно взволнованы, что не можем есть.
– Ну, а уж сахарной-то воды горячей с вином вы выпить должны, чтобы согреться; к несчастью, ничего другого у меня нет, – прибавила Франсуаза.
– Вот что, Франсуаза; бедные девочки устали, уложи-ка их… А я пойду к сыну… Завтра же, рано утром, пока Роза и Бланш спят, я приду поболтать с тобой, чтобы дать отдых Агриколю!
В это время в дверь кто-то сильно постучался.
– Это, верно, добрая Горбунья пришла справиться, не нужна ли нам ее помощь, – сказал Агриколь.
– Да, мне кажется, она была здесь, когда они пришли, – сказала Франсуаза.
– А ведь и правда! Боялась, верно, помешать нам, бедняжка, незаметно исчезла… Ведь она так скромна… Но она не стучит так громко.
– Взгляни же, кто это, – заметила Франсуаза.
Но прежде чем кузнец подошел к двери, она отворилась, и в комнату вошел прилично одетый, почтенной наружности господин; он сделал несколько шагов вперед и быстро огляделся кругом, остановив на минуту взгляд на девушках.
– Позвольте вам заметить, месье, – сказал ему, идя навстречу, Агриколь, – что раз вы постучали, то недурно бы подождать, пока вам позволят войти… Что вам угодно?
– Извините меня, пожалуйста, – очень вежливо отвечал господин, медленно растягивая слова, быть может, для того, чтобы дольше оставаться в комнате, – тысячу извинений… мне очень совестно… я в отчаянии от своей нескромности…
– Ну, дальше, месье, – с нетерпением прервал его кузнец. – Что вам угодно?
– Здесь живет мадемуазель Соливо, горбатая швея?
– Нет, господин, она живет выше, – отвечал Агриколь.
– Ах, месье! – начал снова раскланиваться и извиняться вежливый посетитель, – как мне совестно за мою неловкость… Я пришел к этой швее с предложением работы от одной почтенной особы…
– Теперь слишком поздно, – заметил с удивлением Агриколь, – девушка эта, верно, уже спит… Впрочем, она наша добрая знакомая, и я могу предложить вам прийти завтра…
– Итак, милостивый государь, позвольте повторить мои извинения…
– Хорошо, месье! – отвечал Агриколь, делая шаг к двери.
– Я прошу и вас… принять уверения…
– Знаете, месье, если вы будете так тянуть ваши извинения, то вам придется снова извиняться за их бесконечность… эдак и конца не будет.
При этих словах Агриколя, вызвавших улыбку на устах молодых девушек, Дагобер начал горделиво крутить свои усы…
– Экой умница-парень, – шепнул он своей жене, – тебе-то это, конечно, не в диковинку, ты привыкла!
Между тем церемонный господин вышел, наконец, из комнаты, окинув напоследок внимательным взором и сестер, и Агриколя, и Дагобера.
Через несколько минут, пока Франсуаза, разложив для себя на полу матрац, застлала чистым бельем постель для сирот и стала укладывать девушек с истинно материнской заботливостью, Агриколь с отцом поднимались в мансарду кузнеца.
В то время, когда Агриколь, освещая дорогу, проходил наверх мимо двери Горбуньи, та, скрываясь в тени, быстро шепнула ему:
– Агриколь, тебе грозит большая опасность, нам необходимо переговорить…
Хотя это было сказано так поспешно и так тихо, что Дагобер ничего не слыхал, но внезапная остановка вздрогнувшего от удивления Агриколя обратила его внимание.
– Что такое, сынок, что случилось?
– Ничего, батюшка… Я только боялся, что тебе темно.
– Будь спокоен… Сегодня у меня ноги и глаза пятнадцатилетнего сорванца.
И, не замечая озадаченного лица сына, солдат взошел в маленькую мансарду, где они должны были ночевать.
Выйдя из дома, где он искал в квартире жены Дагобера швею, вежливый господин поспешно направился в конец улицы Бриз-Миш. Он подошел к фиакру, стоявшему на маленькой площади у монастыря Сен-Мерри.
В глубине фиакра сидел закутанный в шубу Роден.
– Ну что? – спросил он.
– Обе девушки и человек с седыми усами вошли к Франсуазе Бодуэн, – ответил тот. – Прежде чем постучаться, я несколько минут подслушивал у дверей; девушки ночуют сегодня в комнате Франсуазы, старик с седыми усами ляжет у кузнеца.
– Отлично! – сказал Роден.
– Я не смел настаивать сегодня на свидании с Горбуньей, чтобы поговорить о Королеве вакханок. Завтра я пойду к ней, чтобы узнать, какое впечатление на нее произвело письмо, полученное сегодня по почте, относительно молодого кузнеца.
– Непременно сходите. Теперь отправляйтесь от моего имени к духовнику Франсуазы Бодуэн. Хотя уже поздно, но скажите ему, что я жду его на улице Милье Дез-Урсэн, чтобы он тотчас туда явился, не теряя времени… проводите его сами. Если меня еще не будет, подождите. Предупредите его, что речь идет о вещах необыкновенно важных.
– Все будет исполнено в точности, – ответил вежливый господин, низко кланяясь Родену, фиакр которого быстро отъехал.
5. АГРИКОЛЬ И ГОРБУНЬЯ
Через час после описанных нами событий глубокая тишина царила на улице Бриз-Миш.
Мерцающий огонек, проходивший сквозь рамы стеклянной двери из комнаты Горбуньи, указывал, что она еще не спит. Ее несчастная конура, лишенная воздуха и света даже днем, освещалась только через дверь, выходившую в полутемный узкий коридор, проделанный под самой крышей.
Жалкая кровать, стол, старый чемодан и стул так заполняли холодную каморку, что два человека не могли бы в ней поместиться, если только один из них не садился на кровать.
