Камил Петреску - Последняя ночь любви. Первая ночь войны
Мы идем не останавливаясь, до самого рассвета. Судя по всему, на следующий день нас ждет серьезное сражение. Наш батальон занимает передовые посты на склоне холма в три часа пополуночи. Рота должна будет выслать дозор, который перейдет глубокий заболоченный овраг и поднимется на холм (по крайней мере, нам говорят, что тьма скрывает лежащий впереди холм). Но посланный вперед патруль, вернувшись, сообщает, что взвод, ушедший под командованием офицера, залег в ста шагах от нас, не выполнив, стало быть, задания. Мы, офицеры роты, проводим краткое совещание, но никто из нас не сердится, потому что N. — единственный трусливый офицер полка и, странное дело, на него смотрят снисходительно, словно он просто болен желудком, а он благоразумно пользуется этим обстоятельством. В самом деле, подобно библейскому Иуде, он необходим своим товарищам, ибо оттеняет меру их собственной храбрости. Дает каждому тихое удовлетворение — чувствовать себя выше него.
Возмущен один я, так как принято решение, что я пройду дальше затаившегося взвода, отправлю его назад, в роту. и установлю на холме надежный пост. Так начинается один из самых потрясающих, если не самых ужасных дней моей жизни. Огненная, грохочущая галлюцинация.
Небо на востоке из светло-сиреневого становится белесым, повисшие в нем облачка освещены снизу и обрамлены золотой каймой. Мы пересекаем овраг с тем бодрым настроением, которое дает непрерывное наступление, и, поднявшись по склону, натыкаемся на два обозных фургона с холщовым верхом, брошенных противником в бегстве. Удивленные, мы обследуем их и обнаруживаем, что в них полно добра. Я беру себе прорезиненный плащ, пакеты с шоколадом и джемом, нахожу немецкие газеты и письма, которые тоже забираю с собой. Мои люди любовно и предусмотрительно выбирают два бочонка с брынзой. Мой денщик наконец находит давно чаемое одеяло.
Через четверть часа мы подымаемся на вершину холма. Стоим на краю плато, слегка вогнутого посередине и поросшего, как футбольное поле, зеленой травой. Противоположный край плато немного выше нашего, слева границей оказывается черная стена леса, справа граница нечеткая — там вздымаются капризные нагромождения скал и обрывов.
Так как уже рассвело, я располагаю людей цепью, приказываю им лечь в двух шагах друг от друга, велю открыть бочонки с брынзой и раздать ее, потом превращаю пустой бочонок в стул и, уплетая шоколад, в ясном утреннем свете читаю «Neue freie Presse[37]». «Ужасы в Туртукайе», «Двадцать пять тысяч пленных», «Бухарест в опасности», «Наша армия катится, как железный вал», телеграммы Макензену, «Wer kann Rumänien retten[38]»? — таковы заголовки статей, занимающих целую полосу.
Все здесь для меня ново. Широкое плато впереди, яркий солнечный свет на заиндевевшей зелени холмов и долин, фургон, принадлежавший, кажется, артиллерийскому полку из Ганновера, повидавший Берлин и другие столицы, которых не видел я, эта газета, словно змей на бечевке, привязанная к другому миру, находящемуся от нас за тысячи километров, мысль о Бухаресте, который находится «в опасности». И торжествующий надо всем, росистый и благотворный солнечный свет. Я вижу все поле; там, на чуть возвышающемся противоположном краю, никого. Посылаю Оришану записку:
«Мы захватили два обозных фургона, трофеи что надо. Пришли за ними «мешки». Там есть две пары сапог от графа из Ганновера, одна тебе, другая мне. Скажи капитану, что я жду распоряжений».
И добавляю на оборотной стороне записки, посылая газету, о которой сначала забыл:
«Есть и другие немецкие газеты, оч. оч. интересные. «Кто может спасти Румынию?» — статья майора Мората. Никому не говори про трофеи, выберем себе что получше, остальное раздадим...»
Поле, раскинувшееся перед нами, — словно клочок земли обетованной, так изящно выгнуто оно посередине и так красиво оторочено слева зеленью леса. Сюда бы выезжать на майский пикник!
Через некоторое время на небольшой возвышенности с той стороны появляется всадник. Останавливается и стоит, как статуя на пьедестале. Это зрелище удивляет моих людей, которые, однако, с поистине крестьянским спокойствием продолжают уплетать брынзу. Между нами и им метров триста-четыреста. Спокойно взглянув на нас, он понукает коня и, к нашему довольно-таки кислому недоумению, спускается вниз шагов на тридцать. Потом поворачивает, шагом въезжает на холм и пропадает в пространстве, которое простирается до Вены.
Сразу после этого появляются два пехотинца. Они тоже останавливаются на приподнятом, как край тарелки, краю зеленого поля. Вырисовываются на пустом ярко-синем небе, как чабаны на вершине холма. Потом спускаются на тридцать шагов, поворачиваются и тоже исчезают по ту сторону, в пустоте, которая нам не видна. Затем на холме появляются уже четверо; они проделывают точно то же самое, спускаются на те же тридцать шагов, поворачиваются и пропадают за приподнятым краем поля.
Теперь их появилось уже шестнадцать. Они останавливаются группой, рассыпаются в цепь и направляются к нам.
«Совет» моих героев, поедающих брынзу, решает подпустить их поближе, посмотреть, какого черта им надо. У этого совета во взводе большой авторитет, и я, никогда не обращаясь к нему с вопросами, ратифицирую его решения. Но вот и эти шестнадцать остановились, сделав тридцать шагов, и, вместо того чтобы открыть огонь, стоят и смотрят на нас. Мы глядим друг на друга, как соседи, стоящие у своих домов, по обе стороны улицы.
Я спрашиваю себя, что, черт побери, они о нас думают? Затем зову Никулае Замфира.
— Послушай, Замфир, возьми двух человек и проползи лесом туда к ним... Погляди, что это еще такое.
Сегодня наверняка будет большое сражение. Не могу сказать, что передо мной по-прежнему возникает адское видение с горами трупов и реками огня, но знаю, что достаточно людям, расположившимся напротив, открыть огонь, и меня — так как мы стоим здесь без всякого прикрытия — убьют при первом же залпе. И все же я не пытаюсь укрыться со своим взводом. В этом упрямстве есть что-то от спорта.
Капрал возвращается озабоченный.
— Господин младший лейтенант, не знаю, но, кажется, они готовят к бою пушки. Слышен скрип колес — снаряды подвозят.
Между тем те шестнадцать, промаршировав, сколько следовало, спиной к нам, снова оказались на вершине; по команде для нас неслышной они останавливаются, смыкают ряды, поворачиваются налево кругом и строятся колонной, как на смотру. Какой-то высший чин время от времени подгоняет их хлыстом или тростью. Вероятно, они думают, что находятся во дворе казармы.
Потом, к нашему все возрастающему недоумению, этот «высший чин», по-прежнему стоя к нам спиной, и в самом деле проводит смотр пехотной части, солдаты которой тянут носки и кажутся нам отсюда похожими на автоматы. Наконец они останавливаются и строятся на холме, венчающем поле, в линейку, лицом к нам. И, как наги кажется, тоже по команде, слева и справа от них начинают появляться из потусторонней бездны (которая может таить в себе все что угодно) и пристраиваться к ним по одному другие солдаты.
Я посылаю капитану клочок бумаги с просьбой начать артподготовку.
«Прошу дать залп, который помешает врагу открыть огонь».
И теперь уже с полной уверенностью жду начала боя, вспоминая точность попадания нашей артиллерии. По раскинувшимся веером склонам за нашей спиной спускаются в долину серые роты и батальоны. Я говорю себе, что происходит передислокация частей, вероятно, в виду предстоящей атаки.
— Господин младший лейтенант, какие это солдаты спускаются по ложбине к селу?
— Наши, какие же еще?
— Наши-то они наши, это вы верно говорите, только зачем они идут назад?
— Маневр, Замфир... маневрируют...
Те, что стоят перед нами, на противоположном краю поля, уже не спускаются, они застыли неподвижно, словно вросли в землю, как огромные оловянные солдатики, припаянные к металлической пластинке.
— Сто пятьдесят два.
— Сто пятьдесят шесть, сто пятьдесят восемь, сто шестьдесят.
Мои люди считают, но сбиваются со счета и начинают сначала. Оршнан явился сам, с четырьмя солдатами, принес и плащ-палатки. Он шутить не любит. Вот он уже забрался под холщовый верх фургона и грузит вещи. Я в недоумении, размышляю, что предпринять. Тех, напротив, становится все больше, и я не могу понять, что они хотят. Но их поведение подтверждает известное мне по уставу ротной службы положение о том, что передовые посты должны открывать огонь лишь тогда, когда на них нападают. Я понимаю, в чем состоит опасность: начав бой преждевременно, до окончания маневра, я втянул бы в дело наши части, не успевшие занять намеченные позиции.
— Сколько их там, Думитру?
— Двести шестьдесят, господин младший лейтенант. Илие Орзару поправляет его горько и придирчиво:
— Откуда? Двести пятьдесят шесть... вот сейчас двести пятьдесят восемь и только теперь двести шестьдесят.
