Остров обреченных - Стиг Дагерман
Англичанка резко останавливается и бьет мадам кулаком в нос, кричит, пытается ударить в спину, укусить:
– Вы убили его, думаете, я не знаю, что это вы убили его! Погодите, вот станет темно, погодите!
– А он что, умер? Любовничек твой? – с наигранным удивлением спрашивает мадам, удерживая англичанку на расстоянии вытянутой руки. – Да быть того не может, девочка моя!
Мадам берет ладонь девушки в свою и ласково поглаживает алеющие на левом плече укусы. Ладонь удивляется, потом ненавидит, и одному из стоящих на берегу мужчин становится не по себе от ледяной ярости, о которой говорит эта безвольно падающая на бедро ладонь.
4
Лопат у них нет, копать нечем, да и песок слишком твердый – ногтями не выскрести, поэтому погребение происходит следующим образом: они носят мокрый песок со дна лагуны и засыпают умершего. Работают бо́льшую часть самого жаркого полуденного времени, спешат только в самом начале, чтобы поскорей забить отвратительный запах, а потом успокаиваются, движения становятся размашистыми и убедительными, ведь они уже похоронили свой страх под четырьмя слоями песка, который быстро затвердевает на такой жаре. Копают песок у самого берега, но в разных местах, стараясь не смотреть друг другу в глаза. Лишь иногда встречаются у могилы, падают на колени рядом друг с другом, задевают друг друга ладонями и почтительно высыпают новый и мягкий песок на старый и твердый.
И все же в этот знойный полдень не хватит никакого песка, чтобы похоронить их страх. Даже если взять целую пустыню, огромную пустыню Сахару или какую-нибудь из пустынь Монголии, и то бы песка не хватило. Одному из них снится сон, что у него есть поезд: маленький товарный поезд, который ходит от карьера до кирпичного завода, поезд из детства, глубокого детства, когда повсюду мерещатся звери и самый большой зверь – поезд. Ему так хотелось иметь такой поезд и вагоны с горами песка, и самому бегать от одного вагона к другому с самой большой лопатой во всем поселке, и раскидывать этот песок, пока вагоны с грохотом проносятся мимо боксера, чье мертвое тело лежит рядом с путями.
Другой идет по той самой пустыне. Нещадно палит солнце, пустое, словно белки закатившихся глаз. Повсюду песок, весь песок мира, а он – блуждающий центр этого океана песка, потому что куда бы он ни шел, все время оказывается в самой середине. Нет ни конца, ни начала, ни верха, ни низа, никакого вперед или назад. Мировые часы остановились, бог возлежит на смертном одре на далекой звезде. Солнце тоже остановилось и будет гореть, пока не сожжет само себя и не расплавится. Нет ничего, кроме песка, и в какой-то момент он раздевается догола и ложится на спину, прямо на песок, на миллионы, миллиарды крошечных, давно впавших в спячку существ; но если солнце будет палить так же беспощадно еще несколько часов – каких часов, ведь времени больше нет! – еще сотня шагов туда-сюда и по кругу, и они проснутся, проснутся в озлоблении и сразу же набросятся на дерзкого нарушителя их покоя – «и, пытаясь добраться до солнца, они заползут на меня, одиноко бредущего по пустыне, но скоро поймут, сколь тщетны их усилия, и тогда обратят свой гнев на меня, заползут во все мои пещеры, по мосту языка прямо в тоннель горла, заберутся в сточные канавы носовых проходов, в шахты ушей и в глаза, если те у меня еще останутся, и в последний, самый честный момент разрушения я смогу констатировать, что все надежды на спасение и правда были глупейшей затеей, – тогда, забравшись мне в глаза, они прогрызут крошечные ходы посреди зрачка и хлынут туда, изнывая от любопытства и желания узнать, что же скрывается там, за прекрасными оболочками, и господи, как же они будут разочарованы, как же они будут разочарованы!».
Идущему по песку, конечно же, страшно: он, как и все остальные, боится потерять свою хрупкую жизнь и готов пожертвовать всем, даже самой жизнью, ради ее спасения. Ему нужна тень, большая густая тень, какие отбрасывают летом каштаны, – этой тенью он накроет бо́льшую часть пустыни, ведь так люди обычно поступают со своей жизнью. И тень эта окажется для него слишком тяжелым крестом – есть и другие кресты, но поменьше, часто, наоборот, они не выдерживают людей – а он все будет тешить себя идиотской надеждой, что тень принесет ему прохладу, что спящие в песке существа не проснутся, не оживут, по крайней мере, пока он жив, ибо «я считаю, что если человек и имеет на что-то право, то это неотъемлемое, неотчуждаемое право выбрать свою смерть. В каком-то смысле я считаю, что раньше мир был более гуманным, ведь хотя бы кому-то выпадала честь погибнуть от меча. Я бы хотел, чтобы меня распяли, распяли в пустыне вроде этой, но при условии, что крест будет отбрасывать достаточно густую, достаточно прохладную тень, чтобы обитатели песка не проснулись, пока я еще жив. Кто-то отвечает, что не положено распинать невиновного, если вообще имеет смысл говорить о столь абстрактной вещи, как распятие, когда есть так много куда более конкретных способов, а я отвечаю, что да, конечно, не положено, но все зависит от того, что мы будем считать виной, а лично я вину понимаю по-своему.
Лично я считаю, что невиновен лишь тот, кто либо еще не родился, либо уже умер, и если уж я зашел так далеко, то не могу не согласиться, что, разумеется, есть множество разновидностей вины. Есть вина, невинней которой не придумаешь; есть вина, в которой вины больше, чем всего остального; есть вина, которая сочится и истекает виной, а есть вина, которая скупо капает по капле. Для многих это темный лес: они вообще ничего не понимают, засыпают у камина и забывают про всё на свете, а потом просыпаются от духоты и мечтают о пухленькой дамочке, сочном апельсине, бокале сладкого вина или просто о зубной щетке получше.
Для меня же, бредущего по песку пустыни, вечно бредущего по песку пустыни и наконец узнавшего, что я умру в этих песках, все уже ясно, но, честно говоря, я и сам не так давно начал понимать, что к чему, ведь когда-то и у меня был камин, и я засыпал перед ним – да, я солгал, я не всегда жил в пустыне и на самом деле попал сюда относительно недавно. Однако в отличие от многих других,
