Болеслав Прус - Кукла
Но тут барон вспомнил, что драться надо до первой крови. Тогда он разозлился и бесповоротно решил убить Вокульского наповал.
"Пора наконец отучить этих торгашей вызывать нас..." - говорил он себе.
В нескольких десятках шагов от него Вокульский расхаживал между двумя соснами взад и вперед, как маятник. На мгновение забыв о панне Изабелле, он прислушался к птичьему щебету, которым был полон лес, и к плеску Вислы, подмывающей берег. Отзвуки безмятежного счастья в природе странно контрастировали с лязгом пистолетных затворов и щелканьем взводимых курков. В Вокульском проснулся хищник; весь мир для него исчез, остался лишь один человек - барон, чей труп он должен бросить к ногам оскорбленной панны Изабеллы.
Противников поставили к барьеру. Барон все еще мучился сомнениями относительно того, как поступить с купчишкой, и в конце концов решил прострелить ему руку. На лице Вокульского было написано такое дикое ожесточение, что изумленный граф-англоман подумал:
"Дело, по-видимому, не в лошади и не в неучтивости на ипподроме..."
Молчавший до тех пор египтолог скомандовал, противники навели пистолеты и начали сходиться. Барон прицелился в правую ключицу Вокульского и, опуская дуло, мягко нажал курок. В последнюю секунду его пенсне перекосилось, пистолет на волос отклонился, раздался выстрел - и пуля пролетела в нескольких дюймах от плеча Вокульского.
Барон прикрыл лицо стволом пистолета и, выглядывая из-за него, думал:
"Не попадет, осел... Целит в голову..."
Вдруг он почувствовал сильный удар в висок, у него зашумело в ушах, перед глазами замелькали черные круги... Он уронил оружие и опустился на колени.
- В голову! - крикнул кто-то.
Вокульский бросил пистолет на землю и вышел из-за барьера. Все обступили барона, который, однако, не умер, а говорил визгливым голосом:
- Редкий случай! У меня прострелено лицо, выбит зуб, а пуля куда-то пропала... Ведь не проглотил же я ее...
Египтолог поднял пистолет барона и внимательно осмотрел его.
- А! - воскликнул он. - Вот в чем дело. Пуля ударила в пистолет, а замок попал в челюсть... Пистолет испорчен; весьма любопытный выстрел...
- Пан Вокульский, вы удовлетворены? - спросил граф.
- Да. Вполне.
Хирург забинтовал барону лицо. Из-за деревьев выбежал перепуганный Констанций.
- Ну что? - говорил он. - Предупреждал я вашу милость, что доиграетесь.
- Молчи, болван! - прошамкал барон. - Поживей отправляйся к баронессе и скажи кухарке, что я тяжело ранен...
- Прошу вас, господа, - торжественно проговорил граф, - подайте друг другу руки.
Вокульский подошел к барону и протянул ему руку.
- Отличный выстрел, - с трудом произнес барон, крепко пожимая руку Вокульского. - Меня удивляет, откуда человек вашей профессии... простите, может быть, я вас задел?
- Нисколько...
- Итак, откуда человек вашей профессии, впрочем весьма уважаемой, мог научиться так хорошо стрелять... Где мое пенсне?.. Ага, тут... Пан Вокульский, два словечка наедине...
Он оперся на плечо Вокульского, и оба отошли на несколько шагов в лес.
- Я обезображен, - говорил барон, - и выгляжу как старая обезьяна с флюсом. Мне не хочется опять ссориться с вами, ибо вижу, что вам везет... Так скажите мне: за что, собственно, вы меня изувечили? Ведь не за то, что я вас толкнул... - прибавил он, глядя Вокульскому в глаза.
- Вы оскорбили женщину... - тихо ответил Вокульский.
Барон отступил на шаг.
- Ах... C'est cа!* - сказал он. - Понимаю... Еще раз прошу прощения, а там... я уж знаю, что мне следует сделать.
______________
* Вот оно что! (франц.)
- И вы, барон, простите меня, - ответил Вокульский.
- Пустяки... пожалуйста... ничего, - говорил барон, тряся его за руку. - Я, наверное, не так уж обезображен, а что до зуба... Доктор, где мой зуб?.. Пожалуйста, заверните его в бумажку. Да, так что касается зуба, то я уже давно должен был вставить новые. Вы не поверите, пан Вокульский, как у меня испорчены зубы...
Все распрощались вполне довольные. Барон удивлялся, откуда человек подобной профессии умеет так хорошо стрелять; граф-англоман больше чем когда-либо напоминал марионетку, египтолог опять принялся рассматривать облака. В другой группе Вокульский был задумчив, Жецкий восхищался смелостью и любезностью барона, и только Шуман был зол. Лишь когда их карета, спустившись с горы, проезжала мимо Камедульского монастыря, доктор глянул на Вокульского и буркнул:
- Ну и скоты! И как я не напустил полицию на этих шутов?
Через три дня после странного поединка Вокульский сидел, запершись в кабинете, с неким паном Вильямом Коллинзом. Слуга, которого давно уже интересовали эти конференции, происходившие несколько раз в неделю, вытирая пыль в комнате рядом, время от времени прикладывал к замочной скважине то ухо, то глаз. Он видел, что на столе лежат книжки и барин пишет в тетрадке; слышал, что гость задает Вокульскому какие-то вопросы, а тот отвечает иногда громко и сразу, иногда вполголоса и неуверенно... Но о чем они беседовали таким странным образом, лакей угадать не мог, поскольку разговор велся на иностранном языке.
- Это по-какому же они? По-немецки-то ведь я знаю. Не по-немецки, бормотал слуга, - а то бы говорили: "Битте, майн герр..." И не по-французски: "Мусье, бонжур, ленди..." И не по-еврейски... так по-каковски же они говорят? Ну, видно, хозяин задумал знатную спекуляцию, раз уж стал болтать по-такому, что и сам черт не разберет... Вот уж и компаньона себе нашел... Холера ему в бок!
Вдруг раздался звонок. Бдительный слуга на цыпочках отошел от двери кабинета, громыхая, вышел в переднюю и, вернувшись через минуту, постучал к барину.
- Чего тебе? - нетерпеливо спросил Вокульский, приоткрыв дверь.
- К вам тот барин, что уж приходил сюда, - ответил слуга и краешком глаза заглянул в рабочую комнату. Но, кроме тетрадей на столе и рыжих бакенбардов на лице пана Коллинза, он не увидел ничего примечательного.
- Почему ж ты не сказал, что меня нет дома? - сердито спросил Вокульский.
- Запамятовал, - нахмурясь, ответил слуга и махнул рукой.
- Так проси его в залу, осел, - сказал Вокульский и захлопнул дверь в кабинет.
Вскоре в залу вошел Марушевич; он и входя был уже растерян, а увидев, что Вокульский встречает его с нескрываемым раздражением, еще более растерялся.
- Простите... может быть, я помешал... может быть, вы заняты важным делом...
- Ничем я сейчас не занят, - мрачно ответил Вокульский и слегка покраснел.
Это не ускользнуло от внимания Марушевича; он был уверен, что в квартире затевается что-то противозаконное либо скрывается женщина. Как бы то ни было, к нему вернулась самоуверенность, которую, впрочем, он всегда обретал в присутствии смущенных людей.
- Я отниму у вас всего минутку, - заговорил уже развязнее потасканный молодой человек, изящно помахивая тросточкой и шляпой. - Одну минуточку.
- Слушаю, - сказал Вокульский. Он с размаху уселся в кресло и указал гостю другое.
- Я пришел извиниться перед вами, - с напускным оживлением продолжал Марушевич, - и сказать, что не могу услужить вам в деле покупки дома Ленцких...
- А вам откуда известно об этом деле? - не на шутку изумился Вокульский.
- Вы не догадываетесь? - с непринужденностью спросил приятный молодой человек и даже слегка подмигнул, однако не слишком явственно, ибо чувствовал себя еще не совсем уверенно. - Вы не догадываетесь, дорогой пан Вокульский? Почтенный Шлангбаум...
Он вдруг замолчал, словно подавившись неоконченной фразой, а левая рука его с тросточкой и правая со шляпой беспомощно опустились на подлокотники кресла. Между тем Вокульский даже не шевельнулся, а лишь устремил на гостя пристальный взгляд. Он незаметно наблюдал за сменой выражений на лице Марушевича, как охотник наблюдает за полем, по которому пробегают пугливые зайцы. Разглядывая молодого человека, он думал:
"Так вот кто тот приличный католик, которого Шлангбаум нанимает для аукциона за каких-нибудь пятнадцать рубликов, однако не советует давать ему на руки задаток? Ну-ну! И при получении восьмисот рублей за лошадь Кшешовского он почему-то смутился... так, так! И он же разболтал, что это я купил лошадь... Служит одновременно двум господам: и барону и его супруге... Да, но он слишком осведомлен о моих делах. Шлангбаум сделал промах..."
Размышляя, Вокульский спокойно рассматривал Марушевича. А потасканный молодой человек, будучи вдобавок весьма нервным, цепенел под взглядом Вокульского, как голубь, когда на него уставится очковая змея. Сначала он слегка побледнел, потом стал отыскивать на потолке и стенах какой-нибудь безразличный предмет, тщетно пытаясь отвести утомленные глаза, и, наконец, обливаясь холодным потом, почуствовал, что его блуждающий взор не в силах вырваться из-под власти Вокульского. Ему казалось, что угрюмый купец клещами сдавил его душу и он не в состоянии сопротивляться. Еще несколько раз он повертел головою и наконец с полным смирением уставился на Вокульского.
