Современная комедия - Джон Голсуорси
– Почему, мистер Монт?
– Почему? Да потому, что мы с большим упорством, чем любая другая нация, держимся за то, что, в сущности, у нас, как ни в одной другой стране, давным-давно лопнуло. Во всяком случае, нечего было мистеру Дэнби поручать мне это письмо, если он не собирался меня развлекать. Да, кстати, раз мы об этом заговорили, мне придется отказаться от новой книги Хэролда Мастера: может, это ошибка, но они не желают ее печатать.
– Но почему же, мистер Монт? Ведь «Рыдающая черепаха» имела такой успех!
– Да, но в новой книжке у Мастера появилась определенная мысль, которая неизбежно заставляет его что-то сказать. Уинтер говорит, что те, кто расхвалил «Рыдающую черепаху» как величайшее произведение искусства, конечно, за это на него накинутся, а мистер Дэнби называет эту книгу клеветой на человечество. Так что все против нее. Ну, давайте писать: «Дорогой Мастер! В увлечении своей темой вы, очевидно, сами не заметили, как испортили всю музыку. В «Рыдающей черепахе» вы вполне сыгрались с половиной оркестра, причем с самой… м-м… шумной половиной. Вы были очаровательно архаичны и достаточно хладнокровны. Что же вы теперь наделали? Взяли в герои последнего туземца с Маркизских островов и переселили в Лондон. Ваш роман – едчайшая сатира, настоящая критика жизни. Я уверен, что вы не хотели писать о современности или копаться в нашей действительности, но тема увлекла вас за собой. Холодная едкость и хладнокровие – вещи разные, сами понимаете, не говоря уже о том, что вам пришлось отказаться от архаического стиля. Конечно, я лично считаю новый роман во сто раз лучше «Рыдающей черепахи»: то была приятная книжечка, о которой и сказать, в сущности, нечего, – но я не публика и не критика. Молодые и худые будут огорчены тем, что вы недостаточно современны, они скажут, что вы морализируете; старые и толстые назовут вас скептиком, разрушителем, а рядовые читатели примут вашего островитянина всерьез и обидятся, что он у вас лучше их. Как видите, перспектива не из веселых. Как же, по-вашему, мы «провернем» такую книжку? Очевидно, никак. Таково решение издательства. Я с ним не согласен: я издал бы книгу завтра же, – но ничего не поделать, раз все в руках Дэнби и Уинтера. Итак, с большим сожалением я возвращаю то, что считаю настоящим произведением искусства. Всегда ваш Майкл Монт».
А знаете, мисс Перрен, по-моему, вам не надо это переводить.
– Да, боюсь, это будет трудно.
– Отлично. Но первое письмо обязательно переделайте. Я сейчас повезу жену на выставку, к четырем вернусь. Ах да, если тут зайдет один человек по фамилии Бикет – он когда-то у нас служил – и спросит меня, пусть его проведут сюда. Только надо меня предупредить. Вы скажете об этом в конторе?
– Конечно, мистер Монт. Да, я хотела… Скажите, не с этой ли мисс Мануэлли написана обложка для романа мистера Сторберта?
– Именно, мисс Перрен. Я сам ее отыскал.
– Очень интересное лицо, правда?
– Боюсь, что единственное в своем роде.
– По-моему, в этом нет ничего плохого.
– Как сказать, – проговорил Майкл и стал ковырять промокашку.
III
«Отдых Дриады»
Флер, изящная, как всегда, умело скрывала то, что Майкл называл «одиннадцатым баронетом», – он должен был появиться месяца через два. Она как будто душой и телом приспособилась к спокойному и неуклонному коллекционированию наследника. Майкл знал, что с самого начала по совету матери она пыталась влиять на пол будущего ребенка, повторяя перед сном и утром слова: «Изо дня в день, из часа в час он все больше становится мальчиком». Это должно было повлиять на подсознание, которое, как теперь уверяли, направляет ход событий. Она никогда не говорила: «Я обязательно хочу мальчика», – потому что это, вызвав реакцию, привело бы к рождению девочки. Майкл заметил, что она все больше и больше дружит с матерью, как будто французские черты самой Флер были больше связаны с процессами, происходившими в ее теле. Она часто уезжала в Мейплдарем в машине Сомса, а ее мать часто гостила на Саут-сквер. Присутствие красивой Аннет, в ее излюбленных черных кружевах, всегда было приятно Майклу, который не забыл, как она его поддержала в то время, когда все надежды казались потерянными. Хотя он все еще чувствовал, что не проник дальше порога в сердце Флер, и готовился играть вторую скрипку при «одиннадцатом баронете», все же после отъезда Уилфрида ему стало много легче. Его забавляло и трогало, что Флер сосредоточила все свои коллекционерские инстинкты на чем-то не принадлежащем ни к какой эпохе, одинаково свойственном всем векам.
В сопровождении самого Обри Грина экспедиция на выставку в галерею Думетриуса отбыла из дома на Саут-сквер после раннего завтрака.
– Ваша дриада заходила сегодня утром ко мне, Обри, – сказал Майкл в автомобиле. – Она хотела, чтобы я попросил вас всячески отпираться, если ее муж налетит на вас с обвинениями за то, что вы рисовали его жену. Он где-то видел репродукцию с картины.
– Гм-м-м, – пробормотал художник. – Что вы скажете, Флер, нужно отпираться?
– Конечно, Обри, непременно.
Улыбка Обри скользнула от Флер к Майклу.
– Как его фамилия?
– Бикет.
Обри Грин устремил глаза в пространство и медленно произнес:
Озлившийся Бикет сердитоСказал мне: «Вы будете биты:Как две капли – жена,И притом – обнажена,Мистер Грин, постыдились бы вы-то!»– Обри, как не стыдно!
– Бросьте, Обри, – сказал Майкл. – Я говорю серьезно. Она страшно храброе маленькое существо. Она заработала деньги, которые им были нужны, и осталась вполне порядочной женщиной.
– Что касается меня – несомненно.
– Я думаю!
– Почему, Флер?
– Вы не губитель женщин, Обри.
– По правде говоря, она возбуждала во мне эстетическое чувство.
– Вот уж что не спасло бы ее от некоторых эстетов! – сказал Майкл.
– А кроме того, она из Патни.
– Вот это – уважительная причина. Значит, вы непременно дадите отпор, если Бикет к вам разлетится?
Обри Грин положил руку на сердце.
– Вот и приехали.
Заботясь об «одиннадцатом баронете», Майкл выбрал час, когда истинные поклонники Обри Грина еще завтракали. Растрепанный юноша и три бледно-зеленые девицы одиноко бродили по галерее. Художник сразу провел их к своему шедевру; несколько минут все стояли перед картиной, как подобало, словно парализованные. Сразу рассыпаться в похвалах было неудобно; заговорить слишком поздно – тоже бестактно; говорить слишком восторженно – прозвучало бы фальшиво; холодно
