X-AVIA - Анна Олеговна Ефименко
– Ты скучаешь? – вдруг спрашивает меня Мира.
– Скучаю, – прикурив и подумав, отвечаю я. – Скучаю каждый день, чем бы ни занимала мозг. Вот, думаю, в хорошей ситуации ли в плохой, кто мне скажет, что будет дальше, как мне поступить, как себя вести и правильно ли то, что я делаю? Будто с завязанными глазами ступаю на ощупь по деревянному Колесу Фортуны, оно вдоль по брегу моря, и вдобавок постоянно увязает в песке; я все время, ежевдохно-выдохно пытаюсь всего лишь сохранять равновесие, а колесо крутится, ось, центральная точка – неподвижна, но нас-то забрасывает на самый край. И нет никого, кто мог бы мне подсказать направление. Никого нет, Мира. Не с кем разделить свинец на плечах. Не с кем обсудить полубогов – упрямых любителей боевиков и триллеров, или полубогов – пластилиновых, впитывающих, как губка, таких податливых и послушных любому шлагбауму железнодорожных колокольчиков. Не с кем обсудить моего отца, грустного пианиста, увлекающегося эпохой Наполеона; не с кем обсудить мою мать, привезшую мне из самой Венеции любимый шоколад; не с кем обсудить мою тетю, специалиста по английской филологии; не с кем обсудить моего дедушку, командира воздушного судна с многотысячным налетом часов… С кем мне говорить о своей семье, Мира? С кем мне еще говорить о тебе, о том, какая ты внешне копия Тори Эймос, а на пианино играть не умеешь, но как ты метко стреляешь, и сколько лет ты уже живешь на этом свете, я хочу рассказать им всем про тебя, как ты выбиваешь дверь ногой, какие вкусные ты печешь пирожки, и в какое кровавое месиво ты превращаешь всяких придурков. Конечно же, я скучаю. У меня нет того, с кем можно говорить. Всю жизнь ищу того, с кем смогу говорить, и – пусто. Конечно же, мне попадаются полубоги, то и дело, они остаются со мной на два месяца или же на десятилетия, они пугаются, когда я час хожу взад-вперед по кухне, подыскивая нужную фразу для третьего абзаца, или же они покупают мне пиво еще до того, как я заправлю печатную машинку бумагой; они зевают, когда я декламирую вслух; они целуют мои пыльные башмаки, когда я декламирую вслух; они наотрез отказываются писать мне смс, предпочитая «живые» телефонные звонки; они пишут мне восторженные смс, лишенные всякой текстологической ценности; они, мои полубоги, как всегда, одарены и талантливы, болезненно остро конкурируя со мной, хотят влезть на все экраны страны, пока их двоюродный брат Валера (в общем-то, тоже музыкант) также до сих пор не в телевизоре; они стыдятся своих провинциальных друзей, которые не знают французского языка, и стараются при мне намеренно картавить; они, мои полубоги, рисуют винегретом на белых стенах перевернутые пентаграммы, они становятся повелителями столичных жилплощадей, они становятся бездомными обитателями столичных площадей, они растут в алмазный грифель характера, они растут во взрослеющую подлость, они растут в абитуриентов Берлинских академий, они растут в седых до тридцати, они растут в выросших и в невыросших, мои полубоги. А мне по-прежнему не с кем поговорить. Как-то так, Мира. Поэтому я и скучаю. С кем же кроме… я могла бы говорить?
Мира довольна моим монологом. Она подмигивает мне:
– Этого я и ждала. Поехали в аэропорт. Сто двенадцатый рейс.
* * *
И тут я увидела их. В углу нашей с Б. кухни, оформление арт-деко, никакого арт-нуво, дизайн и стиль, у нас хватит средств на любую прихоть. Я увидела их. Две банки с вареньем стояли возле подоконника, в углу. Я, наверное, слицемерила слегка, этот дом никогда не был королевским дворцом, хоть и находился в центре, да. Это был самый обычный дом, и хоромами он казался одному лишь Дантесу, державшему трехлитровые банки с вареньем под их с женой кроватью. Все, чем я обладала, оказалось все тем же мещанством, разросшимся разве только вширь от количества квадратных метров. До безобразия зрячая, смотрела я на эти банки и думала, сколько же может судьба шутить с нами. Мы никогда не жили во дворце. Но со стороны это смотрелось именно так. Мы с Б. сутками не общались друг с другом, но со стороны выглядели эталонной рокзвездной четой. Кажется, мне стоило бы это быстренько записать в блокнот, чтобы поразмыслить на досуге, но время уже поджимало. Мира сказала, мне нужно в аэропорт. И меня выкинуло на улицу.
* * *
И меня выкинуло на улицу. Nirgend ein Ort, nirgend ein Ort, как в том рассказе, который мы читали на первом курсе в университете. Ни в Большом Городе, ни в Черных Садах, ни в Отеле, ни в Каменоломне, ни в Каферальном Соборе – нигде не было места. Я ехала туда, где тоже никому не было пристанища надолго, я ехала в аэропорт. Они даже рифмуются, «Nirgend ein Ort» и «Аэропорт».
Архангел Гавриил протрубил аварийный сигнал Страшного Суда, и мертвые должны подняться из могил, пока Архангел Гавриил трубил над Кафедральным Собором, экий флейтист! Он возвещал приход новой весны, розово-серой, свежей, дикой, его нимб слепил меня, и мертвецы уже толкались на погостах, весна наступала по всем фронтам, я же ехала в аэропорт.
* * *
Авиакомпания «Poseido» (еще одно дебильное название для небесного бизнеса, еще одни конкуренты «Боли и Страха», между прочим) доставляет сто двенадцатым рейсом измученных долгим, свыше пятнадцати часов, перелетом пассажиров. Тугие чемоданы крутятся на ленте, обвешанные паспортами и посадочными талонами люди проявляют угасающие от усталости эмоции лишь в одном интересе – где же наш багаж? Резиновая лента плюется новыми и новыми баулами, внушая надежду, забирая надежду, отдавая багаж, задерживая багаж. Таксисты лопочут в уши поколениями узнаваемый речитатив.
Я стою в зале прилета международных авиалиний. На этот раз Мира слишком много от меня скрывает. Сегодня она так и не раскрыла мне секрет, что за чудо ожидает меня в этом прибывшем рейсе. Табло с информацией перемигивается зелеными словечками на иностранных языках, информируют заблудшие в аэропорту души.
Он выходит из белого коридора, светом в конце дневными лампами подсвеченного тоннеля, появляется он в этом мире, в моем мире, в аэропортовском мире, и мы с аэропортом еще будем делить его какое-то время,
