Остров обреченных - Стиг Дагерман

столом – лишь жалкая попытка бегства. Иногда наступало удушье, я задыхался, но в последнюю секунду бросался на пол и рвал на себе одежду; я чувствовал себя виноватым и кричал жене: в чем ты меня обвиняешь? Я тебе не судья, отвечала она. Нет, ты – палач, кричал я. Но у меня нет топора, кричала она в ответ. Эти разговоры тянулись бесконечно, как эскалатор, и мне становилось все тяжелее и тяжелее дышать, и ничего не получалось. Но однажды, две недели назад, когда я остался совсем один – она уехала, как всегда, не навсегда, – я вдруг перевернул стол, отгородился им, как баррикадой, потому что мне показалось, что кто-то вошел в комнату и вот-вот набросится на меня, искусает, с хрустом разжует, и тут меня как будто бы со всей силы ударили по затылку: комната исчезла, словно великан взял огромный ластик и стер ее из моего сознания, все вокруг залило ослепительным светом, и я снова оказался обездвиженным на пустой поверхности посреди вселенной; сначала там царила бездонная тишина, потом раздался какой-то свист, как будто где-то сорвалась капля и с бешеной скоростью начала падать сквозь вечность, пошел невидимый дождь, вечный предвестник песни, – и тут вселенная запела, а я стал ухом, я стал расти из бездны, а когда наконец очнулся, в комнате все было как обычно, но я весь вспотел от этой песни и понял, что больше никогда не смогу убежать от одиночества, тем более с помощью таких искусственных средств, как сочинение стихов, и мое прошлое разом навалилось на меня; мне вдруг пришла в голову странная идея, что я одновременно и мужчина, и женщина: я нарядился в одежду жены, напился и любил себя, а потом мне резко что-то понадобилось на чердаке. Никто не заметил, как я подошел к двери, и тут я вспомнил, что забыл ключ; на лестнице раздался какой-то шум, я перегнулся через перила и увидел большую компанию людей в черном: они поднимались, и моя жена была с ними. Я заполз на самый верх лестницы, надеясь, что меня не заметят, но, разумеется, кто-то тут же схватил меня за плечо и развернул к себе. Отто, раздался чей-то голос; я забежал в квартиру, но они бросились за мной. В ужасе я стоял посреди комнаты и озирался по сторонам, со стыдом замечая, что в комнате жуткий беспорядок, причем не мужской беспорядок, угловатый и брутальный, а беспорядок женский – мягкий, завихряющийся, утягивающий на дно.

Забившись в угол, я спрятался за столом, готовый отбиваться, и закричал:

– Что вы знаете об одиночестве?! Что вы знаете о великом одиночестве вселенной?! Вы и понятия не имеете, как вселенная поет от одиночества! Вы читаете стихи об этом, вам рассказывают об этом на страницах романтических романов – и все! – кричал я диким, встающим на дыбы, словно необъезженный жеребец, голосом, ибо палач внутри меня занес надо мной топор и отрубил всю мою привычную нормальность. – Но что есть вся мировая литература по сравнению с одним-единственным талантливым самоубийством? Что такое жизнь по сравнению с одной-единственной неудавшейся попыткой самоубийства, что значит достойная жизнь по сравнению с достойной смертью?

– А теперь все закончилось, – говорит он уже задремавшей девушке, – все продано, и есть лишь одна колея, понимаешь. – И тут он грубо будит ее и засовывает ей в ухо банкноту.

– Ты же так ничего и не рассказал, – зевает она, – но все равно – спасибо!

Тем временем он уже закинул на плечо рюкзак и идет к поезду.

Колея разрезает пустыни, окрашиваясь на закате кроваво-красным, он бежит по ней, фонтанируя по́том и кровью; он проклинает колею, он любит колею, покрывающий ее чистый белый снег хрустит под ногами и колесами, под ногами белеют ребра животных и людей, в реках то и дело всплывают останки давно затонувших кораблей; иногда вдоль колеи зажигаются костры, иногда костер разгорается внутри него самого, но лучше просто идти вперед, потому что прахом пошли все надежды, кроме одной: что колея рано или поздно изловчится, изогнется дугой и приведет его в одиночество, гигантское одиночество, где звучит та самая песня, и лучше пожертвовать всем, лучше оставаться верным своему одиночеству, предавая все остальное, и тогда, возможно, колея внезапно пойдет под откос и приведет его к Бою Ларю или еще кому-то из выживших, упрется в его или чью-то еще грудь, ибо надежда есть всегда, одна-единственная надежда на все времена – надежда на то, что колея совершит прыжок в вечность именно из этой груди, именно из этого сердца.

Борьба за льва

Такой маленький вулкан для такого большого огня

1

Видимо, он внезапно стал похож то ли на убийцу, то ли на пьяницу, потому что никто не сводит с него глаз. Они наклоняются над опустевшей бочкой, заглядывают в нее, в их движениях сквозят угроза и страх. Их разбудил чей-то крик, и шок от резкого пробуждения все еще играет на лицах. Испытывая невероятное беспокойство, он делает несколько шагов в сторону, чтобы ненароком не выдать себя. Капитан всем телом медленно разворачивается направо, к нему, пряча в лохмотьях сжатый кулак, как будто нащупывая револьвер.

Какой же я идиот, думает Лука Эгмон, какой же я идиот, что не подумал об этом, не подумал, что у меня такое дурацкое лицо и по мне сразу видно, что я сделал и что собираюсь сделать, – с тем же успехом можно было бы крикнуть об этом во все горло, и то было бы не так противно, не так чертовски жутко! Как будто по лицу ползают муравьи, а я не могу и пальцем пошевелить, чтобы смахнуть их, потому что никто не должен знать, что они там.

Капитан, нелепо изогнувшись, наклоняется к нему, рука дрожит от желания схватиться за револьвер. Они окружают Луку не сразу, просто надвигаются со всех сторон, грозные и сжавшиеся, словно цирковые львы перед прыжком, и он думает, что сейчас ему не помешал бы хлыст, – один удар, и они бы легли на песок и поползли к нему на животах, вытирая лбами землю, еще удар – и они бы слизывали песок с его ног. Вот о чем мечтает живущий внутри него страх.

Внутри каждого из них есть страх, который о чем-то мечтает. Сегодня – последний день их жизни, и очень глупо, что они понимают это лишь бессознательно, как старая лошадь, которая чувствует, что ее ведут на убой, когда невысокий кривоногий