Остров обреченных - Стиг Дагерман
– Кто кричал? Кто кричал???
Вопрос задает капитан, продолжая крутить на пальце невидимый револьвер, и тут все вспоминают крик, разорвавший поверхность воды, пробивший глубокую, зияющую дыру в зеркале, дыру, из которой вытекает их жизнь. В детстве человек похож на белую эмалированную ванну: его наполняют чистой свежей водой, игриво плещущейся, сначала теплой, потом все горячее и горячее, водой для действий, мыслей и чувств, водой, которая обречена потерять свою чистоту, но все-таки не стать очень грязной, водой, которую обязательно нужно слить, поскольку у принимающего ванну уже больше не осталось грязи. Так вот, если человек – это такая ванна, то рано или поздно наступает момент, когда неизвестная рука вдруг вынимает затычку, и остывшая вода со всей грязью и всей чистотой вытекает; в сливе шумит смерть, и ванну охватывает ужас, потом отчаяние, а потом – непреодолимое желание, чтобы та же неизвестная рука, только что выдернувшая затычку, взяла щетку и основательно отчистила оставшиеся на бортах грязные потеки. Но тут последние капли воды с жалким постаныванием исчезают в черной дыре, и в ванне становится тихо и пусто – ванна уже умерла, и ее поглотила темнота. В замке поворачивается ключ, и ванну запирают на веки вечные: больше здесь никто не искупается.
Они помнят крик – но кто же кричал? Они слышат шум – но откуда он? Они испуганы – но почему? Они медленно отходят вглубь острова, к скале, а ящерицы, поджидавшие их в укромных местах, лениво и неохотно разворачиваются и шуршат в сторону зарослей. Люди останавливаются, не понимая, куда идти и что делать, от укрытого брезентом мертвого тела исходят широкие бархатные волны удушающего запаха. Всех переполняет смерть, они превращаются в вазы, так долго простоявшие во всеми забытой комнате, что цветы и вода давно прогнили.
Над ними нависает истошный крик, отбрасывая беспощадную тень виселицы, и чем хуже они помнят этот звук, тем более осязаемым он становится. Крик превращается в жару, тела начинают потеть, крик превращается в тень, и они начинают мерзнуть, как собаки; крик сквозит в движениях ящериц и в ленивом шуршании, доносящемся с плато, крик прячется под брезентом, придавленным камнями к песку, чтобы он не дай бог не приподнялся и не открыл их взглядам то, чего они не хотят видеть.
А что же бочка?
2
Тут уж ничего не поделаешь: берешь стакан и выпиваешь до дна, берешь плохой поступок из целой кучи несовершенных поступков, совершаешь его – и сразу же меняешься до неузнаваемости. Сам-то ты можешь с этим как-то справляться – тебя не сильно волнует содеянное, но складывается впечатление, что есть некие лицевые мышцы, которым нравится изображать муки совести.
Несколько порывов ветра, и на мгновение сладковатый, липкий запах мертвечины сдувает в сторону лагуны, и говорить становится легче.
– Это сделал кто-то из нас, – произносит капитан, – сама вода вытечь не могла.
Пот течет по его лицу крупными серыми каплями – это пот страха. Все жмутся друг к дружке, будто физическая близость может спасти от смерти. Капитану даже негде развернуться, чтобы помахать рукой с воображаемым револьвером. Они стоят спиной к берегу, лицом к скале, ожидая расстрельного залпа в спину.
– Да-да, это точно сделал кто-то из нас, – вторит ему Бой Ларю, но голос звучит так неуверенно, что все, кроме Луки Эгмона, тут же оборачиваются к нему, и он опускает глаза, как затравленное животное, потому что по-настоящему невинный взгляд бывает только у виновного.
Выдают обычно виски, скулы и профиль. Так было всегда, думает Лука Эгмон, пара глотков вина – и по мне сразу видно, что я выпил; оглушу рыбу, стукнув ее о камень, – и тут же выгляжу как серийный убийца. Но теперь уже поздно, – боже, как же я привык умирать! – теперь уже поздно, а вообще-то, мне стоило всю жизнь ходить в маске.
Остальные пока еще ничего не замечают: их гораздо сильнее пугает мертвый боксер, чем мертвая бочка. Прижать брезент камнями предложил Тим Солидер. Надо чем-то придавить брезент, чтобы его не сдуло, сказал он ночью, беспокойно расхаживая взад-вперед между костром и бредившей англичанкой, чтобы труп не так сильно пах, пока мы не похороним его.
Тима Солидера очень пугает этот запах, этот запах пугает его больше всего на свете: когда-то у него была тетя, жила она одна на чердаке и до самой смерти повторяла, что надо обязательно ходить на похороны или в морг, чтобы знать, как пахнут мертвецы, чтобы перед самой смертью заметить, как твое собственное тело начнет источать точно такой же запах, и тогда надо запереть дверь, хорошенько помыться, оттереться мочалкой, но все равно не поможет, уже не поможет.
Они идут, плотно сомкнув ряды, как уносящая с поля победу футбольная команда, и тут наступает утро, розовое, как персик, но в воздухе сразу повисает невыносимая духота. Задыхаясь, они останавливаются после каждого шага и делают вид, что оборачиваются, смотрят на море, разглядывают облака на небе и тихую полоску горизонта, но это все игра – просто надо, чтобы никто не заметил одышку, чтобы никто не заметил, что ты истекаешь кровью, что твой смех – всегда смех сквозь слезы. Да, это все игра: едва ли кто-то из них замечает, как тем утром выглядит море или небо, потому что когда они смотрят в сторону моря, то видят продолговатый сверток, неуклюже прикрытый брезентом, тяжелым камнем лежащий рядом с линией прибоя, и до отвращения знакомую бочку, которая медленно катится вглубь острова; мертвое тело и пустая бочка заслоняют собой небо.
О, как они его ненавидят! Удивительно, что можно быть настолько одиноким и все равно пережить предательство. Ты словно бы остаешься посреди пустыни без малейшей надежды на спасение, но в конце концов у тебя крадут даже спасительный пустой сосуд, где когда-то была вода. Они ненавидят его, но с неба хлопьями пепла беспрестанно падает страх; они карабкаются вверх на плато, спасаясь от
