Остров обреченных - Стиг Дагерман
– Понимаешь, мы не выбираем сторону – мы таким вообще не занимаемся: нам все равно, для нас нет ничего важного, и генералы всех армий пришли бы в ужас, если бы знали, сколько в рядах их солдат таких вот равнодушных теней, как много тех, кто без сомнения перешел бы на сторону противника, если бы понял, что там больше возможностей остаться в полном одиночестве.
– Боже мой, – тихо произносит она, а потом вдруг впивается ногтями в его бедро. – Боже мой! – кричит она. – Уходи уже, уходи отсюда, видеть тебя больше не желаю, не оставляй мне ничего, кроме долгов, этой невозможной вонючей жизни и сына в больнице! Тебе ведь нет дела до того, что о тебе говорят, что тебя считают бессердечным дьяволом, который убегает от всего, даже не объяснившись, не сказав ни слова, бессердечным…
Она кричит так громко, что пояс развязывается, и она, в халате нараспашку, мечется по постели будто в лихорадке, извергая из себя проклятия.
– А я уж было подумал, что ты всерьез, – говорит он, шлепая ее по горлу и губам до тех пор, пока она не умолкает, – а это просто бабская злоба.
С легким отвращением он завязывает пояс на ее голубом халате, перед уходом бросает последний долгий взгляд на опустевший угол – оттуда будто бы выползает чья-то тень, зловеще кивает ему и выходит из комнаты, нет – целая процессия теней; некоторые из них расхаживают взад-вперед между кроватью и призраком письменного стола: молодой, никому не известный драматург Уилсон все время бормочет так и не написанные реплики, а тени, катающиеся по полу у стены, принадлежат небесталанному юному поэту Отто У. Уилсону, который был здесь всего лишь каких-то три недели назад. Что же случилось? Неужели здесь прошел ураган, уничтоживший все это богатство возможностей?
Жена перестала кричать и принялась плакать, но нельзя же слушать всех, кто плачет в этом мире; теперь точно пора идти: он закрывает за собой дверь, плач продолжается, но думать об этом уже поздно. Поздно – он не чувствует даже того самого едва ощутимого укола совести, который раньше подсказывал ему, что он сделал что-то плохое. Рюкзак стоит в коридоре, готовый к взлету, и он отпускает его в полет: ведь рюкзаку можно все, рюкзаки не плачут, не надоедают криками, когда так хочется услышать пение вселенной; с рюкзаком можно поговорить по душам, ему нет дела до того, холоден ты или горяч; и теперь они пойдут по жизни вместе – рюкзак и Отто У. Уилсон – пойдут по длинным улицам, блестящим от дождя и одиночества, и он хорошо знает, что все это происходит в последний раз, как будто он страдает от неизлечимого заболевания, а может быть – от неизлечимого здоровья, что по сути одно и то же.
Уже сейчас, прислонившись к стволу тополя и прикрыв глаза от капель дождя и порывов ветра, он идет по пустынной дороге прямо в одиночество: она похожа на железнодорожные пути без рельсов – глубокая колея, из которой доносятся стоны, вырываются языки пламени; кого-то раздавило, но колеса катятся себе дальше, тяжело и непреклонно, зарываются шипами в глину, вода медленно поднимается, затапливая следы лошадиных копыт; когда колея пересекает пустыню, песок дымится от жары, когда колея пересекает зимние равнины, из снега раздаются пронзительные крики; многие падают навзничь, думая, что напились в стельку, и в момент смерти им снится сон о том, что колея – это бревно, плывущее рядом с ними: стоит только схватиться за него – и ты спасен; и они хватаются, цепляются пальцами, но тут по колее катятся новые колеса и раздавливают пальцы без малейших угрызений совести, и тогда, обливаясь потом, появляется Отто У. Уилсон. Он бежит вприпрыжку, чтобы не отстать, наступает то на чью-то печень, то на почку, то на живот, потому что времени в обрез, а они ведь все равно умирают, да еще и улеглись именно там, где на них просто невозможно не наступить, если ты намерен идти вперед – а ты, конечно, намерен, твердо намерен дойти до конца колеи, до того места, где она вдруг покидает нашу бренную землю и словно радуга устремляется в просторы вселенной, поющей от одиночества вселенной.
Сигареты, одна за другой, с шипением падают на медленно светлеющий асфальт, а колея уходит все дальше и дальше – такая удобная, такая прямая, полная ненависти и проклятий; он никогда ее не предаст, он будет любить свою колею со всей ненавистью и любовью, будет топтать любого, кто осмелится испортить ее, кто осмелится испоганить ее запахом гниющего тела; обливаясь потом, он будет бежать по скрипящему под ногами снегу, по дымящемуся песку, по чавкающей глине, по истекающим кровью пашням и станет рядовым, потом капралом, потом сержантом, лейтенантом, капитаном, и колея никогда не предаст его. Он будет верен выбранной колее. Он всегда будет верен своему одиночеству и неверен всему остальному.
Незадолго до рассвета Уилсон поднимается на второй этаж небольшого сырого домика на сваях, у самой воды. Девушка тут же бросается на стоящую в алькове кровать, но он говорит ей:
– Ни на что не рассчитывай.
– Женщины моей профессии привыкли ни на что не рассчитывать, – говорит она. – Но, может, все-таки снимешь рюкзак?
Успокоившись, он снимает рюкзак, садится на край кровати и замечает, что девушка – голая, но при этом почему-то меньше похожа на шлюху, чем его жена.
– Зря ты разделась, – замечает он, – мне надо просто поговорить, немного поговорить с тобой.
– Go on[2], – отзывается она, прикрывая глаза.
– Почему ты закрываешь глаза?
– Не хочется видеть тебя голым.
– А тебе бывает по-настоящему одиноко?
– Женщины моей профессии никогда не бывают в одиночестве.
– О, – говорит он и тут же отдаляется, а тело остается сидеть, где сидело, чувствуя запахи всех своих предшественников – пот, бутерброды и виски, – разменявших отчаяние на этой постели. – О, как я был одинок, как я был одинок и счастлив!
И он вспоминает все тончайшие моменты одиночества, когда все оседало на дно – люди, желания, мысли – и внутри оставался лишь водоворот этой жуткой музыки. Маленьким мальчиком его забыли в траве, в очень высокой траве: он еще толком не научился ходить, а ведь под кочку только что заполз длинный черный уж, и все дети бросились к дому, а его оставили, потому что если тащить за собой малыша, который до сих пор не научился ходить из-за болезни, то приходится плестись
