Остров обреченных - Стиг Дагерман
Ты одинок во вселенной, выброшен в нее, как плот в открытое море, обнажен, как стрелковая мишень, – от приговора не убежать, и произойти может все, что угодно. Ты ждешь, что со звезд свалятся орлы или ястребы и в ярости набросятся на тебя, потому что, кроме тебя, в мире нет ничего мягкого, ничего, во что можно впиться клювом, ничего, во что можно вцепиться когтями; можно ждать внезапного падения метеорита, который разорвет твою обнаженную перед лицом бесконечности грудь; в действительности же вселенная просто начинает петь, вселенная начинает петь от одиночества. «Просто»? Нет, не просто – на самом деле это ужасно.
Попоет немного, да и всё, думаешь ты, ну что ж в этом такого, потерпим – но нет: это невозможно вытерпеть, это необходимо вытерпеть. «Вселенная» – какое глупое слово, которым мы так запросто бросаемся, бродя среди камышей и лесов, по паркам и холодильным установкам, сидя в кресле-качалке и глядя на небо сквозь ветви сирени. Вселенная – крошечное озеро, где идиллические корабли облаков скользят по ветру; вселенная, какой она являет себя тому, кто пока что находится в крошечной дыре на земле, там, где родился, вырос, где его избивали или где избивал он сам, и где он в ближайшее время умрет, – просто фальшивая картинка для того, кто испытал ее неимоверное, всепоглощающее, горькое одиночество, кто был прикован к блестящему металлическому полю, где вокруг тебя и над тобой – ничего, кроме огромнейшей, самой одинокой пустыни во всей вселенной, и она так отвратительно велика, что, пока ты сидел в своей дыре на земле, ты даже и помыслить о таком не решался. Она похожа на бездонный колодец: ты наклоняешься, наклоняешься и все надеешься увидеть воду, увидеть не-что осязаемое, лишь бы не эту пугающую пустоту, и в конце концов наклоняешься так низко, что падаешь, и тогда ты падаешь, падаешь, падаешь всю жизнь, не испытывая ничего, кроме этого бесконечного, бесцельного падения, и ты падаешь и умираешь, а потом исчезаешь, так и не коснувшись дна, и тебя поглощает пустота, остающаяся после жалкой, неудавшейся попытки наполнить ее смыслом – смыслом, который так важен, если хочешь дойти до дна.
Какой бы необъятной ни была эта вселенная, ее размеров не понять, когда падаешь сквозь нее или притягиваешься к ней магнитом и ощущаешь, как она давит на грудь. Только когда вселенная начинает петь, ты чувствуешь то, о чем раньше даже не догадывался, с уничтожающей ясностью понимаешь, что готов лопнуть, как воздушный шар, – вот только это невозможно. Жалкий, ты лежишь на поверхности магнита и ровным счетом ничего не можешь поделать: приходится слушать, ведь тебе даже руки не поднять, не зажать уши, да и что толку – это все равно бы не помогло, потому что, когда вселенная поет, ты превращаешься в огромное, напряженно вслушивающееся ухо, и, чтобы перестать слышать, тебе пришлось бы засунуть туда целый метеорит, астероид, в крайнем случае – звезду. А эта песня – о, она такая прекрасная и ужасная, она прекраснее и ужаснее всего на свете, и если бы только можно было умереть от нее – но нет, можно только лежать и продолжать жить, пока песня течет сквозь тебя, как вода сквозь турбину, и так будет всегда. Тебе кажется, что вселенная всегда будет петь от одиночества, а ты, беззащитная барабанная перепонка, будешь натянут над безжалостно обнаженной поверхностью, обреченный слушать безжалостно прекрасную песню, которая становится еще безжалостней от отсутствия эха, атмосферных помех и боли в ушах.
Но так или иначе что-то спасает тебя от этого одиночества, или ты просто уснул, а потом проснулся в своей дыре и смотришь на привычный крошечный проблеск вечности, улыбающийся между жалюзи и изголовьем кровати.
Так значит теперь я не одинок, думаешь ты, ну да, конечно, какое неприятное было приключение, но теперь безутешности конец – и жизнь продолжается, и каждый раз становится чуть менее одиноко; только вот ничего не закончилось, все только начинается. Сидишь у себя в комнате или выходишь из комнаты, встречаешься с людьми или не видишь ни души, говоришь со стеной или молчишь в стену, ешь и пьешь или только пьешь, пишешь письма или только покупаешь марки, отправляешься в путешествие или покупаешь билет, идешь на танцплощадку и танцуешь или просто идешь на танцплощадку, выполняешь все свои обязательства или вообще ничего не делаешь – все это неважно, совершенно неважно: ты все равно постоянно ощущаешь стеклянную стену, отделяющую тебя от других людей, пуленепробивамое стекло, которое всегда с тобой, и ты смотришь через него, и все видят тебя через него – ты привез его в качестве сувенира из поездки по вселенной. Ты оказываешься в изоляции, как больной, и это правильно: ведь ты больнее, чем большинство людей; можно даже сказать, что тебя изолируют как неизлечимо больного, и это тоже правильно: ты заслуживаешь смерти больше, чем все остальные.
И вот ты снова одинок, но теперь все еще хуже, чем в прошлый раз, – вселенная не поет от одиночества, вселенная вообще не поет: она проливается дождем, выпадает снегом, дует ветром – и ничего не говорит. Твое одиночество становится каким-то грязным, обшарпанным и неэстетичным, а поскольку спасения (если спасением считать выход из одиночества) ждать неоткуда, то вовсе не удивительно, что ты начинаешь тосковать по огромной вселенной, по ее дьявольской утонченной музыке, по ее безжалостной стерильной пустоте, по абсолютной свободе от каких-либо признаков жизни; и это все истинная правда, но еще у вселенной есть не менее абсолютная свобода от вымученных попыток искать солидарность, вымученных попыток открывать двери, которых нет, вымученных попыток улыбаться, когда хочется плакать, вымученных попыток ласкать, когда хочется раздирать в клочья, вымученных попыток искать друзей, когда ты только что понял, что мир
