Александр Дюма - Могикане Парижа
– Что он там о каких-то составах болтает?
– Он говорит, господин Жан Бык, – подхватил Людовик тоном той же вежливости, – что для того, чтобы атмосферный воздух не был вреден при вдыхании в человеческие легкие, он должен состоять из шестидесяти или семидесяти пяти частей азота, двадцати двух или трех кислорода…
– Да никак они с тобой по латыни разговаривают, Жан? – вмешался один из пятерки блузников.
– Хорошо же! Так я поговорю с ними по-французски!
– А коли они тебя не поймут?
– Чего не поймут, то вколотить можно.
И Жан Бык показал два кулака величиной с голову ребенка.
Несколько секунд он молча и грозно смотрел на своих противников, потом голосом, который навел бы страху на каждого простолюдина, повелительно крикнул:
– Ну, говорят же вам, заприте окошко, да поскорее!
– Может быть, вам этого, господин Жан Бык, и хочется, но я этого вовсе не желаю! – возразил Петрюс, спокойно скрещивая на груди руки, но не отходя от окна.
– Что? Ты этого не желаешь? Да разве ж ты можешь желать чего-нибудь?
– Отчего же? Каждый человек может иметь свои желания, если даже каждая скотина себе это нынче позволяет.
– Слышишь, Крючконогий, – проговорил Жан Бык, мрачно хмуря брови и обращаясь к своему товарищу, в котором можно было узнать тряпичника, – кажется, этот несчастный франтик назвал меня скотиной?
– Мне это тоже послышалось, – ответил тот.
– Ну, и что же мне остается после этого делать?
– Прежде всего запереть окно, потому что ты этого хотел, а потом поколотить его.
– Решено. Умные речи приятно и слышать.
Бык важно повернулся к приятелям и опять крикнул:
– Ну же! Запереть окно, вам говорят! Гром и молния!
– Грома и молнии нет, а окно запирать не следует! – спокойно ответил Петрюс, не изменяя положения.
Жан Бык так сильно и шумно потянул в себя воздух, казавшийся приятелям таким отвратительным, что действительно был в эту минуту похож на мычащего быка.
Робер видел, что затевается ссора, и хотел вступиться, хотя и понимал, что прекратить ее теперь уже поздно. Однако, если кто и мог это сделать, то единственно он со своим неизменным хладнокровием.
Он очень спокойно подошел к Жану Быку и сказал:
– Послушайте, милостивый государь, мы только что пришли, а когда сюда войдешь с чистого воздуха, то действительно можно задохнуться.
– Еще бы! – подхватил Людовик, – здесь вместо воздуха остается только углекислота.
– Так позвольте же нам отпереть окно для того, что бы освежить воздух, а потом мы можем и запереть его.
– Да, а зачем вы отперли его, не спросив у меня?
– Ну, так что же? – спросил Петрюс.
– А то, что следовало спросить, так вам, может быть, и позволили бы.
– Однако, довольно! – вскричал Петрюс. – Я отпер окно потому, что мне это так понравилось, и запру его, когда мне вздумается.
– Молчи, Петрюс! – перебил его Жан Робер.
– Ну, уж нет! Молчать я не стану! Неужели ты думаешь, что я позволю учить себя таким чудакам?
При этих словах товарищи Жана тоже вскочили со своих мест и подошли ближе, видимо, готовясь ответить на оскорбление.
Судя по их физиономиям, они были заодно с Жаном Быком и не прочь закончить свою последнюю карнавальную ночь хорошей потасовкой.
По костюмам их нетрудно было разгадать и их профессии.
Тот, которого Жан Бык назвал Крючконогим, был, собственно говоря, не настоящий тряпичник, а только принадлежал к числу одной из разновидностей этого ремесла, называвшейся «грабителями» и состоявшей в том, что они рылись в городских клоаках своими крючьями и иногда находили там вещи довольно ценные.
Промысел этот прекратился лет сорок тому назад, отчасти постановлением полиции, отчасти вследствие замены деревянных тротуаров каменными. Прежде же эти грабители находили в уличных канавах кольца, серьги, драгоценные камни и тому подобные драгоценные предметы, попадавшие туда часто даже при встряхивании ковров и скатертей через окна.
Третьего пьяницу товарищи обыкновенно называли Известковым мешком, а пятна извести, испещрявшие не только платье, но и лицо, и руки его, явно свидетельствовали о его ремесле каменщика.
К числу первых, т. е. ближайших друзей его, принадлежал и Жан Бык. Случай, при котором они по знакомились, настолько характерен и так ярко очерчивает силу человека, которому предстоит играть довольно видную роль в нашем рассказе, что мы находим уместным рассказать и его.
В Ситэ загорелся один дом. Лестница уже обвалилась. Наверху, у окна второго этажа, стояли мужчина, женщина и ребенок и громко, в отчаянии кричали:
– Помогите! Спасите! Помогите!
Мужчина оказался каменщиком и молил только, чтобы ему дали веревочную лестницу или хоть просто веревку, с помощью которой он мог бы спасти жену и ребенка.
Но окружающие потеряли головы и приносили то лестницы, которые были слишком коротки, то слишком тонкие веревки.
Огонь разгорался, дым черными клубами валил из окон.
В это время мимо проходил Жан Бык.
Он остановился.
– Да что ж это? – крикнул он. – Неужто у вас не найдется ни лестницы, ни веревки? Разве вы не видите, что те, там, наверху, сейчас сгорят.
Опасность была, действительно, очевидна.
Жан Бык пристально осмотрелся и, не найдя ничего подходящего, прямо подошел к окну.
– Эй, слышишь ты, Мешок с известкой, кидай ребенка сюда!
Каменщик, к которому обратились с этим прозвищем в первый раз в жизни, не успел даже рассердиться. Он схватил ребенка, поцеловал его два раза, поднял и бросил вниз.
Вокруг раздался крик ужаса.
Жан Бык ловко подхватил несчастное создание на лету и, тотчас же передав его окружающим, опять обернулся к окну.
– Теперь кидай и жену! – крикнул он.
Каменщик взял жену на руки и, несмотря на ее крики и сопротивление, бросил Жану и ее.
Бык молча принял эту новую ношу, но на этот раз пошатнулся и отступил на один шаг назад.
– Ну, вот и эта здесь, – проговорил он, спокойно ставя полумертвую от страха женщину на землю, при громких восторженных криках толпы.
– Теперь скачи сам! – крикнул он каменщику, снова возвращаясь к окну и сильно расставляя свои могучие ноги. – Вали!
Каменщик влез на подоконник, перекрестился, закрыл глаза и бросился вниз.
– В руки твои, Господи, передаю дух мой! – про шептал он.
На этот раз удар был ужасен! Под Жаном подогнулись ноги, он сделал три шага назад, но все-таки не упал.
Толпа застонала.
Все бросились к герою минуты, каждому хотелось поближе взглянуть на человека, проявившего такое чудо силы: но Жан, поставив каменщика на землю, широко взмахнул руками и упал навзничь. Изо рта у него хлынула кровь с пеной.
Ни на ребенке, ни на женщине, ни на самом каменщике не оказалось ни единой царапины.
У Жана лопнула жила в одном из легких.
Его отвели в Отель Дие, откуда он, впрочем, вышел на другой же день.
Третий из собутыльников был так же черен, как Мешок был бел, и, очевидно, принадлежал к почтенному цеху трубочистов. Звали его Туссеном, а Жан Бык, не лишенный природного остроумия и, вероятно, от архитекторов слышавший о гениальном негре, чуть не сделавшем в Сан-Доминго революцию, прозвал его Туссеном-Дыркой.
Четвертому было лет под пятьдесят. Это был человек с чрезвычайно живыми глазами, быстрыми движениями и сильнейшим запахом валерьяны. Одет он был в бархатную куртку, такие же штаны и котиковый жилет и шапку. Хорошие знакомые называли его дядей Жибелоттом.
Человек этот поставлял во все кабаки и трактиры низшего разряда кроликов именно того сорта, которых так опасался съесть Жан Робер, и пахло от него так сильно валерианой потому, что этим запахом он примани вал к себе свои несчастные жертвы, которых потом убивал, мясо продавал кабатчикам по десяти су, а шкурки – меховщикам по шести су за штуку.
Промысел этот был выгодный, но опасный, и я сам читал в 1834 или 1835 году процесс одного из собратьев дяди Жибелотта, которого, несмотря на красноречие защитника, доказывавшего несомненное превосходство кошачьего мяса над кроличьим, все-таки приговорили к тюремному заключению на год и к штрафу в пятьсот франков.
Наконец, пятым был сам Жан Бык, о котором было уже сказано столько, что можно было бы не прибавлять ничего больше, если бы мы не собирались подробнейшим физическим описанием дополнить изображение самого странного характера, который когда-либо доводилось встретить в жизни.
Жан Бык был пяти футов и шести дюймов роста, прям и статен, как дубовые балки, которые он обтесывал, так как был по ремеслу плотник. Это было нечто вроде Геркулеса Фарнезского, высеченного из одной скалы, и сам он был скалой, способной тремя взмахами одного пальца насмерть уложить троих молодых людей, имевших неосторожность рассердить его.
Лет ему было тридцать пять или сорок, лицо его было обрамлено черными, густыми баками, а богатырская шея вполне оправдывала его могучее прозвище.
