Джованни Пирелли - Энтузиаст
Проснулся он от удара чьей-то ноги. — Противный голос спрашивал:
— А ты что здесь делаешь?
Оказалось, что это сержант — верзила с бледным лицом и напомаженными волосами, — который здесь держался, как полковник.
— Голова болит! — ответил Да Рин, прижимая одну руку ко лбу, а другой потирая ушибленное место, надеясь, что верзила не заставит его стать навытяжку. Стоит начальнику приказать тебе стать «смирно», и он может с тобой сделать все, что ему заблагорассудится.
— Ладно, ладно, — сказал сержант, — у меня для тебя есть лекарство. Поторапливайся и приходи ко мне в комнату. Отнесешь письмо в штаб дивизии. Вот увидишь, от горного воздуха головную боль как рукой снимет.
Решение сержанта не было продиктовано бессмысленной жестокостью. У сержанта для этого были свои веские причины. Два часа тому назад из штаба дивизии по телефону передали распоряжение быть готовым к эвакуации и ждать Приказа. Но с тех пор из штаба ни звука, как из могилы. Телефонисты штаба не отвечали на многократные вызовы.
Да Рин не был огорчен полученным приказом. Штаб дивизии всегда расположен поближе к тылу. Похлебка в штабе (а отказать в ней ему никто не откажет) всегда погуще, чем в роте. Вернувшись обратно с ответом, он снова получит свою порцию супа (неважно, если он на этот раз будет пожиже — супа его никто не лишит). И уж конечно, никто ему не запретит еще раз переночевать в этом доме. Так он доживет до завтра. А кто знает, что будет завтра? В армии ловкий человек при переходе на новое место или выполняя задание всегда сумеет пристроиться к какому-нибудь старшине или сержанту. Чем больше у старшины или сержанта подчиненных, тем больше они себя чувствуют начальниками. А тем временем батальон Ф. выберется из беды…
— Нет, я не трус, — уговаривал себя Антонио Да Рин, подымаясь по горной тропе. — Но когда у человека семья, он прежде всего должен думать о семье. Не дай бог жене жить, как мать моя жила! — А мать Да Рина в прошлую войну осталась вдовой. Четверо детишек на руках: трое девчонок постарше, а ему тогда было несколько месяцев. У жены Да Рина двое мальчишек, да старуха мать и младшая сестренка Ида, которая всегда хворает: она скорей в тягость, чем в помощь. Придется, конечно, святому Антонио — своему покровителю — свечу поставить, если жена не понесла после этих дней прощальной гульбы в деревне. Покуда она еще об этом не писала. С тех пор как Да Рин в Албании, он получил от жены два письма. Горе горькое в этих письмах: корова неудачно отелилась, цены на корм для скота с каждым днем растут, снег не выпал когда надо, заморозки не вовремя настали, а старуха что ни слово — то жене наперекор, и вот еще Ида бедняжка — она скорее в тягость, чем в помощь.
VIЧетко по диагонали прочерчивала тропа желтоватую Известковую породу горного склона; круты были ее повороты. Лейтенант Андреис быстро подымался в гору, но ему еще не удавалось разглядеть окружавшую его местность, потому что высок и обрывист был не только склон, по которому он взбирался, но и склон, расположенный по другую сторону долины. Хорошо видны были лишь часть долины между двумя Изгибами реки и сама голубоватая лента воды, желтая полоса дороги, Легкий Деревянный мостик, переброшенный через реку, да зеленые пятна дубов и ольхи. На дороге, которая вилась вдоль реки, теперь показался обоз, который Лейтенант незадолго до этого обогнал. Вот обоз добрался до поселка и как бы рассыпался на части. Теперь там разгружали и распрягали мулов, расположившихся на лужайке между домами. Затем мулов парами уводили к реке на водопой. Солдаты складывали поклажу в одну большую Кучу и накрывали ее полотнищами палаток. Вот двое вошли в дом и вынесли оттуда большой котел.
Эту идиллическую картину, столь не похожую на пустынный и суровый мир вершин, куда взбирался лейтенант, скрыли синие тени вечера. В полоске неба на самом краю горизонта виднелся диск заходящего солнца, которое красноватыми лучами осветило вершины гор и облака. Но не прошло и нескольких секунд, как тучи еще до заката солнца заволокли эту полоску неба. Тогда раздалось глухое рычание пушек, доносившееся сюда с непонятной медлительностью. Но там, куда шел лейтенант, все было тихо… Внизу, в долине, близ домов зажглись костры.
Лейтенант Андрейс, напрягая зрение, старался разглядеть, где же кончается подъем И начинается плоскогорье, где расположен штаб дивизии, но в последних лучах заходящего солнца он увидел только отдельные Группы солдат, спускавшихся с горы. Это его обрадовало. У солдат он сможет поточней разузнать о — дороге, по которой ему еще предстояло Идти. Вначале он потерял солдат из виду, потом через некоторое время они показались снова, на некотором расстоянии от него, потом они опять исчезли, и только за одним из поворотов он внезапно столкнулся с ними лицом к лицу. Это была колонна раненых. У шедших впереди были перевязаны либо голова, либо руки. Другие шли согнувшись, видимо раненные в грудь или в живот. Кое-кто шагал прихрамывая, опираясь на вырезанную здесь же в горах палку. Их было человек тридцать, в большинстве альпийские стрелки, но также несколько артиллеристов и саперов. Раненые шли без винтовок, без патронных сумок, многие без пилоток, а некоторые без обуви, обмотав ноги тряпьем. Сквозь разодранные мундиры виднелось белье или марля е пятнами крови. И все были покрыты грязью с ног до головы. Грязь прилипла к бровям, к ресницам, к бороде. Кожа у них была одного цвета с грязью. Шли молча, словно берегли каждый свой вздох. Поравнявшись с лейтенантом, никто из раненых не повернул головы в его сторону. Если бы не стук подкованных гвоздями сапог о камень и не острый запах пота, смешанный с запахом йода, то в призрачном свете наступающей ночи их можно было бы принять за привидения.
Сильней всего поразило лейтенанта Андреиса выражение их- глаз, — которые блестели, словно все раненые в равной степени были охвачены лихорадкой: их взгляды, несмотря на боль, несмотря на усталость, выражали упрямую решимость и чуть ли не радость. Казалось, что этот крестный путь стал для них путем к освобождению, какой-то победой, чем-то таким, что надлежит стойко защищать до конца.
Когда же их взгляд случайно останавливался на лейтенанте, в глазах внезапно вспыхивала искорка насмешки над этим еще не обстрелянным чудаком, который, одетый во все чистое и новое, идет в сторону фронта. Такова была единственная связь между теми, кто спускался с горы, и между ним, взбиравшимся по склону.
Но вот прошел последний из раненых, и Пьетро Андрейс остался один. Внезапно ему вспомнился день объявления войны. Тогда он был на каникулах. Выслушав на площади по радио речь дуче, он бегом возвращался домой, испытывая большой душевный подъем. Дверь ему открыл Джероламо, старый слуга семьи. Он неожиданно взял Андреиса за руки и заплакал.
— Какое несчастье, синьорино, — говорил он, всхлипывая, — какое несчастье.
Пьетро, отстранив старика, бросился в комнату к матери. Он подумал, что она умерла. И что же! Для старика, который прошлую войну провел на фронте в Саботино, несчастьем было объявление войны. Ну и посмеялся же он над ним в тот вечер, да и в последующие дни тоже не оставлял его в покое. Когда старик подавал к столу, он спрашивал:
— Что, это верно, Джероламо, будто ты решил записаться добровольцем? — Или же: — Джероламо, хочешь стать моим денщиком, когда я отправлюсь на войну?
И каждый раз мрачнело лицо старого слуги, перед глазами которого, казалось, снова возникали горестные и страшные картины, должно быть схожие с теми, что Пьетро увидел только сейчас.
«Конечно, — думал Пьетро, мысленно обращаясь к старику Джероламо, — известно, что война дело страшное. Но если она возвеличивает родину, приносит благо народу, если нет иного пути добиться справедливости, что ж тогда? Одно поколение должно уметь принести себя в жертву ради счастья будущих поколений. Кто думает иначе, тот попросту эгоист, слюнтяй, тыловая крыса. Конечно, Пьетро Андреис не им чета! Несколько раненых, увиденных в пути, не погасят его воодушевления, не уменьшат его желания сразиться с врагом. Напротив!» И он зашагал еще быстрей и уверенней.
Навстречу лейтенанту, теперь почти уже в полном мраке, двигалась новая группа раненых солдат, должно быть, вторая часть той колонны. От первой ее отличали разве что еще большая беспорядочность и суетливость. Словно велосипедисты, которые, отстав во время гонок, выгибают спину и жмут на все педали, когда и без того ясно, что они все равно остались позади, люди из второй группы шагали быстро, с трудом переводя дыхание. Они торопились изо всех сил, хотя и было очевидно, что они все больше отстают, отрываются от своих. Раненые из первой группы шли, вытянувшись в цепочку, каждый из них заботился только о себе, но в общем строю все же находил поддержку. Эти же шли вразброд, группами по двое, по трое. Только кое-кто шагал в одиночку; кто посильней, словами подстегивал ослабевшего, вел его за руку либо давал уцепиться за свою куртку и тащил за собой. Двое ухватили под мышки раненого, ноги которого волочились мертвым грузом, раненый просил бросить его, уходить, а те отвечали ему оскорбительной руганью. От первой группы их отличало еще и то, что здесь разговаривали, перекликались друг с другом, и отовсюду доносилась ругань, усиливавшая общую сумятицу. Но никто из раненых и в этой группе не повернул головы в сторону молодого офицера, который продолжал шагать по узкой тропе туда, откуда они бежали.
