Болеслав Прус - Эмансипированные женщины

Пани Ляттер с восхищением смотрела на них.

- Что это за пари? - спросила она, целуя дочь.

- Да это с Мадзей, - ответила панна Элена. - Казик хочет целовать ей руки, а она не позволяет...

- Обычная увертюра. Добрый вечер, мамочка! - поздоровался сын.

- Я столько раз просила тебя, Казик...

- Знаю, знаю, мамочка, но это я в приступе отчаяния...

- За неделю до первого числа?

- Именно потому, что еще целая неделя! - вздохнул сын.

- У тебя в самом деле уже нет денег? - спросила пани Ляттер.

- Это слишком серьезное дело, чтобы можно было шутить...

- Ах, Казик, Казик! Сколько тебе надо? - спросила пани Ляттер, выдвигая ящик, в котором лежали деньги.

- Вы знаете, мамочка, что никакому цвету в отдельности я не отдаю предпочтения, а люблю белый в сочетании с красным и синим. Это из любви к Французской республике.{24}

- Пожалуйста, не шути. Пяти рублей хватит?

- Пять рублей, мама, на целую неделю? - проговорил сын, целуя матери руку и с нежностью поглаживая себя этой рукой по лицу. - Вы же назначили мне сто рублей в месяц, стало быть, на неделю...

- О Казик, Казик! - прошептала мать, считая деньги.

- Казик, - обратилась к брату панна Элена, - постарайся, пожалуйста, чтобы поскорее ввели эмансипацию женщин. Может, тогда на долю твоей несчастной сестры перепадет хоть четвертая часть тех денег, которые ты получаешь.

Пани Ляттер посмотрела на нее с укоризной.

- Надеюсь, ты так не думаешь, - промолвила она. - Разве я кому-нибудь из вас оказываю предпочтение? Разве я тебя меньше люблю, чем его?

- Господи, да разве я это говорю? - ответила девушка, накидывая на плечи белый платок. - И все-таки панна Говард права, когда утверждает, что мы, девушки, по сравнению с молодыми людьми обижены. Вот, например, Казик, не кончил одного университета, а уже едет за границу учиться в другой, смотришь, годика четыре там и просидит; а мне, чтобы съездить за границу, надо заболеть чахоткой. Так было в детстве, так будет в замужестве, так будет до самой смерти.

Пани Ляттер смотрела на нее сверкающими глазами.

- Стало быть, панна Говард и тебя обращает в свою веру и тебе преподает подобные взгляды?

- Да не слушайте вы ее, мама, - произнес пан Казимеж, который расхаживал по кабинету, держа руки в карманах. - Панна Говард вовсе не подговаривает ее ехать за границу, она сама хочет ехать. Напротив, панна Говард толкует ей, что женщины должны зарабатывать себе на жизнь, как мужчины.

- А если мужчины ничего не делают, и вдобавок им не хватает ста рублей в месяц?

- Эленка! - укоризненно сказала мать.

- Мама, не придавайте значения ее словам! - заметил, улыбаясь, сын. Не дальше, как полчаса назад, она распиналась, что мужчина должен учиться дольше, чем женщина, как дуб должен расти дольше, чем роза.

- Я потому говорила, что ты мне постоянно твердишь об этом, а думаю я совсем иначе.

- Извини, я женщин сравниваю не с розами, а с картошкой.

- Нет, вы только посмотрите, мама, каких он набрался манер в своей компании! Однако шестой час, я должна идти к Аде. Ну, будь здоров, мой могучий дуб, - сказала панна Элена, обняв голову брата и целуя его в лоб. Ты так долго уже учишься и тебе столько еще предстоит учиться, что, наверно, ты гораздо умнее меня. Может, потому я не всегда тебя понимаю... Пока до свидания, мамочка, - прибавила она, - через час мы придем сюда с Адой. Не пригласите ли вы нас на чай?

Она со смехом вышла.

Пан Казимеж расхаживал по кабинету, держа руки в карманах и опустив голову на грудь.

- После таких разговоров, - сказал он, - меня всегда мучит совесть. Может, мне и в самом деле уже нельзя учиться, а надо зарабатывать на жизнь? Может, я в тягость вам, мама?

- Что это пришло тебе в голову, Казик? Ведь я живу только твоими надеждами, твоим будущим.

- Даю вам, мама, честное слово, я бы предпочел кусок черствого хлеба, только бы не быть вам в тягость! Я понимаю, что трачу и буду тратить уйму денег, но я делаю это для того, чтобы завязать связи. Сколько раз я сгорал со стыда оттого, что провожу время в обществе этих кутил, этих молодых прожигателей жизни, для которых не существует великая идея! Но я вынужден это делать! Я буду счастлив только тогда, когда, как представитель масс, брошу им в лицо...

В дверь постучали, и в кабинет вошла красивая шатенка с большими выразительными глазами. Она вспыхнула, как небо на утренней заре, и тихим голосом сказала:

- Пани Ляттер, родные опять надоедают мне, просят навестить их.

Она еще больше зарумянилась.

- Но ведь сегодня твое дежурство, Иоася, - заметила пани Ляттер.

- Знаю, и это очень меня беспокоит. Но панна Говард обещала заменить меня.

Пан Казимеж смотрел в окно.

- Долго еще пробудут здесь твои родные? - хмуро спросила пани Ляттер.

- Несколько дней, но я за все дни отработаю. Всю зиму никуда не буду ходить.

- Ну-ну, ступай, дитя мое, если уж так тебе хочется.

Когда пан Казимеж повернулся, шатенка уже исчезла.

- Не нравятся мне эти постоянные прогулки, - сказала как бы про себя пани Ляттер.

- Но ведь родственники, да еще из провинции, - заметил сын.

- Говард - это корень всех наших бед, - со вздохом произнесла пани Ляттер. - Всюду ей надо сунуть свой нос, она даже вас завертела...

- Меня!.. - рассмеялся пан Казимеж. - Стара, безобразна и вдобавок умна. Ах, эти пишущие бабы, эти реформаторы в юбках!

- Но ведь и ты хочешь быть реформатором!

Пан Казимеж заключил мать в объятия и, покрывая ее поцелуями, приглушенным голосом нежно проговорил:

- Ах, мамочка, нехорошо так говорить! Если вы видите во мне такого реформатора, которого можно поставить на одну доску с панной Говард, то лучше уж мне тогда пойти служить на железную дорогу. Лет через десять стану получать несколько тысяч рублей жалованья, потом женюсь и растолстею. Может, я, мама, и в самом деле вам в тягость?

- Не говори так, прошу тебя.

- Ладно, больше не буду. А теперь спокойной ночи, мамочка, дайте я поцелую вас в один глазок, теперь в другой... Я не буду сегодня пить у вас чай, мне надо уходить. Так у вас покойно, а там...

- Куда ты идешь?

- Загляну в театр, а потом поеду ужинать... Ах, как все это мне опротивело!..

Он снова осыпал поцелуями глаза, лицо и руки матери, послал ей, уходя, воздушный поцелуй с порога и исчез в приемной.

"Бедные девушки, - подумала мать, - они, наверно, от него без ума".

Пани Ляттер отвела глаза от двери и безотчетно бросила взгляд на ящик письменного стола, из которого только что достала сыну двадцать пять рублей. Она задрожала.

"Как? Я стану жалеть для него денег? - подумала она. - Что же ему тогда остается? Служить на железной дороге? Нет, пока я жива, этому не бывать!"

Глава вторая

Души и деньги

Вечерний прием кончился. По многолетней привычке пани Ляттер села за свой мужской письменный стол, откуда на нее смотрели Сократ, погруженный в размышления, огромных размеров чернильный прибор и еще больших размеров счетные книги. В прежнее время она в такие минуты принималась за счета, читала письма и отвечала своим корреспондентам. Но вот уже год как пани Ляттер изменила своим старым привычкам. Она не просматривает теперь счетов. Да и что она может увидеть в них? Неизбежность дефицита. Не читает она и писем, - их сегодня, кстати, не было вовсе, - не хочется ей и писать письма, ведь результат ей наперед известен: лишь немногие пришлют деньги, остальные будут просить об отсрочке. К чему же писать?

Она чувствовала, что с некоторых пор почти не властна изменить течение событий, зато события приобретают над нею все большую власть. Вот и сейчас, вместо того чтобы проверять счета, составлять планы и обдумывать средства спасения, она сидит, опершись руками на подлокотники кресла, а перед взором ее плывут призраки, которые рисует ей воображенье. Снова видит она толстуху, которая хочет учить своих дочерей рисованию и игре на цитре, а сама урывает у нее пятьдесят рублей. Потом видится ей белобрысая панна Говард, которая стремится к тому, чтобы сделать женщин независимыми, а ее самое, женщину, которая вот уже добрых пятнадцать лет живет независимой жизнью, ведет к разорению!

Наконец, ей представляется спокойное лицо учителя географии, который безропотно позволил урвать у себя двадцать четыре рубля в месяц.

- Тюфяк! - с гневом говорит пани Ляттер. - Не мужчина, а тряпка!

"Тряпка" напоминает ей о том, что приближается срок уплаты по счетам булочнику и мяснику и что домохозяину надо заплатить за полугодие две с половиной тысячи.

"Ну, сегодня я могу об этом не думать, - говорит она, встряхиваясь. Эленка у Ады, а Казик, наверно, собирается в театр..."

Однако и сегодняшний разговор с детьми не будит у нее приятных воспоминаний. Мыслимое ли это дело, что Казик все еще не может уехать за границу? Не потому, что он ее сын, и хороший сын, - нет, самый строгий судья должен был бы признать, что это исключительный юноша, о котором через несколько лет заговорит вся Европа.