Ирина Грекова - Пороги
— Папочка, — иронически сказал Павел. — Или папенька. Или папаша. Как прикажете вас называть?
— Как угодно. Можно просто «отец».
— На «ты» или на «вы»?
— Как угодно.
— Тогда лучше на «ты». Теплее... Отец! Разреши мне прижать тебя к своему благородному сердцу!
— Не разрешаю. Ты не кривляйся. Противно.
— Не буду, если мои манеры тебя не восхищают. Вообще-то я привык к восхищению. Сядем, закурим, поговорим. Я ведь пришел по делу. Сигареты есть? Я свои все выкурил, ожидая.
Нешатов вынул пачку.
— Дешевые, — сморщился Павел.
— Какие есть.
Сели, закурили. Нешатов опять разглядывал сына, но тот был трудноуловим. На его лице одна гримаса сменяла другую. Они находили друг на друга, как волны... Сквозь эти волны он не мог уловить сходства ни с собой, ни с Марианной. Мальчик скорее некрасив. Но эти раздвинутые глаза, что-то совиное в облике — разве он не видел нечто подобное в зеркале по утрам? Какая-то ночная настороженность... Впрочем, сходство можно найти между любыми двумя людьми.
Когда-то очень мучила мысль: мой или не мой? Теперь это уже неважно. Даже если рожден от меня, все равно чужой.
— Какое у тебя дело? — спросил он. — Изложи его покороче, мне некогда, ко мне должны прийти.
— Дело? Очень обычное. Мне остро нужны деньги.
— И почему ты думаешь, что именно я должен тебя ими снабжать?
— Мне еще нет восемнадцати лет. Мне полагаются алименты. Мать как будто алиментов не получает. Ведь так?
— Сейчас нет. Когда-то я ей посылал деньги ежемесячно, потом... потом я заболел. Когда выздоровел и опять начал работать, я предлагал Марианне Андреевне материальную помощь, но она отказалась.
— Марианна Андреевна — известная идеалистка. Если ей не нужны деньги, так мне они очень нужны. В принципе я могу подать на тебя в суд, и алименты мне присудят. Ты этого хочешь?
— Нет.
— Тогда давай сойдемся по-мирному. Мне нужна тысяча рублей. Кое-кому задолжал, были расходы... — Павел похлопал себя по тощему заду, туго обтянутому заграничной тканью: — Знаешь, почем теперь такие джинсы?
— Не интересовался. Должен тебя разочаровать: нет у меня тысячи.
— А сколько есть?
— Сорок. И на них еще жить до зарплаты.
— Фьюить! — присвистнул Павел. — Что ж не накопил?
— Как-то не выходило.
— А еще научный работник! Впрочем, по нынешнему времени ваши ставки — тьфу, шофер автобуса больше получает. Не говоря уже о работниках прилавка. Вот у кого житуха!
— Ты о такой житухе мечтаешь?
— Безусловно. Только кишка тонка. Кончу десятилетку — куда пойти? Аттестат неважнецкий, больше троечки. Об институте и думать нечего, да я и не хочу. В техникум на товароведа — это бы я пошел, да там конкурс огромнейший. Признаться, рассчитывал на твои связи.
— Нет у меня никаких связей.
— Да, не умеете вы жить, ваше поколение. Какие-то нездешние. Все у вас воспоминания: было, было... Сойдутся такие и давай о войне вспоминать. Просто смешно: война! Когда это было? Давно пора о ней забыть, жить настоящим.
— Слушай, Павел, я сейчас спущу тебя с лестницы.
— Извиняюсь, затронул больное место. Ты-то сам на войне как будто не был?
— Не был, но помню. И голод в Ленинграде. И блокаду, и саночки, на которых возили трупы. И своих погибших родителей. И именно поэтому спущу тебя с лестницы.
— Ай-ай-ай, как это я неудачно выразился. Больше не буду. Дай еще сигарету.
— Бери.
Павел выпустил изо рта завиток дыма и задумчиво произнес:
— А я-то, дурак, так мечтал об этой встрече! Отец и сын узнают друг друга, растроганы, плачут... Я ему открываю душу...
— Что ж, открой.
— Знаешь, отец, говоря высоким слогом, в прошлом году я потерял невинность. Женщина — ничего особенного, на двенадцать лет старше меня, пора увядания. Расстались. И с тех пор я только и думаю, что о женщинах. У тебя так не было в мои годы?
— У меня так не было. Времена были трудные. Надо было зарабатывать на пропитание...
— Нет, я думаю, дело не в этом, а в проклятой акселерации. Наше поколение рано созревает во всех отношениях, в том числе и в половом. Наши потребности опережают возможности. Эта диспропорция — трагедия поколения. Видишь, я хотя и троечник, но могу говорить красиво.
— «Друг Аркадий, не говори красиво».
— Цитируешь классика. Знаем, учили. Этой чепухой и нам забивали голову. Правильно в этом романе только название: «Отцы и дети». Это проблема вечная. Отцы не понимают детей, дети — отцов. Но вообрази, иногда через голову среднего поколения можно договориться. У одного нашего парнюги есть дед — это номер! Все понимает и с нами пьет ноздря в ноздрю. О войне — ни слова, хотя сам воевал. Вот мне бы такого деда...
— Ничем не могу тебе помочь, — сказал Нешатов.
— Давай хотя бы твои сорок рублей. При моих потребностях это на один вечер, но лучше что-нибудь, чем ничего.
— Бери двадцать, мне оставь половину.
— Экий ты жила, отец. Не ожидал.
— Не забудь, что мне нужно целую неделю чем-то кормиться. У тебя этой проблемы как будто нет.
— Наше поколение мало думает о еде. У нас другие интересы, высшие.
— Думали бы о еде, если бы голодали. Сытые вы очень, вот что.
— Физически мы сыты, а душа у нас голодная.
— Наконец-то сказал что-то путное.
Раздался звонок в дверь.
— Это ко мне, — сказал Нешатов, вставая. Павел тоже поднялся.
Вошла Даная:
— Юра, можно к тебе? Я вижу, ты не один... Ольга Филипповна сказала: у тебя гость.
Любопытные орехово-зеленые глаза Данаи быстро обежали, как будто обклевали Павла.
— Познакомьтесь, — неохотно сказал Нешатов. — Это Даная Ивановна Ярцева, а это Павел, мой сын.
— Очень приятно, — сказала Даная. — Вылитый папа.
— Ничего вылитого, — мрачно возразил Нешатов.
— Ты же сам себя не видишь со стороны. Глаза твои, уши твои...
Павел глядел на Данаю откровенно любующимся взглядом.
— Мне пора идти, — сказал он как-то очень юно. — Да, кстати, возьми назад свои двадцать рублей.
Он вынул из кармана две десятки и положил их на стол.
— Что за фокусы? Ты же говорил, у тебя нет денег.
— Я раздумал. Я не могу их нести. Они тяжелые...
С легкой ужимкой Павел вышел. Нешатов его не провожал. Хлопнула входная дверь.
— Интересный парень, — сказала Даная. — Его бы вымыть, причесать... Часто он у тебя бывает?
— Сегодня — в первый раз.
— Мне понравилось, как он отказался от денег.
Она вынула зеркальце, подвела губы, подщипнула брови, подбила волосы снизу вверх. Он много раз видел у нее эту манеру охорашиваться, войдя в дом, и теперь следил за ней с грустной нежностью. Она была похожа на певчую птицу, зарянку, занятую своими перышками. Бедняга! Она еще не знает, что я ей скажу...
— А я ведь знаю, зачем ты меня позвал, — сказала Даная, кончив охорашиваться. — Первый раз в жизни ты меня пригласил, всегда я тебе навязываюсь. Ты меня позвал, чтобы предложить... чтобы сказать... чтобы я больше не приходила.
— Спасибо тебе, что догадалась, — грустно и серьезно сказал Нешатов. — Я перед тобой виноват. Все, что между нами было, — не настоящее. И напрасно я на это пошел. Я старше, я мужчина, я должен был руководить.
— Ни в чем ты не виноват. Ты никогда не проявлял инициативы. Анна Кирилловна была права, она говорила: «Не ищите его, пусть он сам вас ищет».
— Анна Кирилловна? Неужели ты с ней откровенничала... насчет нас?
— Ничего тут плохого нет. Плохо, когда все варишь внутри себя, как ты. И все-таки догадалась же я, зачем ты меня позвал!
— По каким признакам?
— Глаза у тебя стали другие, почти осмысленные. Какое-то в тебе тайное счастье. Или я не права?
— Может быть, и права.
— И странно, как раз теперь, когда почти все тебя подозревают.
— Как раз теперь.
— А я тебя не подозреваю. Я всегда тебя отстаиваю.
— Не отстаивай. Не надо.
— Так что же, — почти крикнула Даная, — неужели это ты писал анонимки?
— Думай как хочешь.
— Думаю, что не ты.
Нешатов раздавил одну сигарету, зажег другую. В воздухе уже было горько от дыма. Окурки громоздились в пепельнице, два упали на стол. Он глядел на свежий рот Данаи, на характерную ложбинку от носа к верхней губе и думал: «Никогда больше я не поцелую этих губ. Не должен».
— Спасибо тебе за все, — сказал он искренне. — Спасибо, что помогла мне в трудное время. Прости меня, если можешь.
— Могу. В сущности, ты прав: нам не надо было быть вместе. Эта связь с тобой меня не радовала, а я создана для радости. Я в тебе запуталась. Ты — как клубок, с которым играла кошка. Где концы, где начала, не поймешь. Моя главная беда — одиночество, а ты его почти не нарушал. Сколько раз была с тобой — и все равно одна.
— Зачем же ты на этом настаивала?
— Любила.
— Теперь уже не любишь?
— Почти нет. Ты рад?
— Конечно.
— Вот и врешь. Ничего ты не рад. Ты бы хотел, чтобы я продолжала тебя любить, но там где-то, в отдалении. Разве не правда?
— Немножко правды в твоих словах есть. Это плохо, я постараюсь быть лучше.
