Артур Дойл - Тень великого человека. Загадка Старка Манро (сборник)
Все эти мысли вызваны спором, который произошел у нас с Каллингвортом этим вечером. Он уверен, что человеческая раса ухудшается как умственно, так и нравственно. Он приводит в пример тупоумие, которое в молодом еврейском философе увидело самого Создателя. Я попытался доказать ему, что это не является доказательством вырождения, поскольку тот еврейский философ, по крайней мере, нес некую нравственную идею и поэтому находится на несравненно более высоком уровне, нежели античные мыслители с их материалистическим представлением о божествах. Его личные взгляды на природу Создателя кажутся мне куда более ярким примером вырождения. Он говорит, что, глядя на окружающую его жизнь, не видит ничего, кроме жестокости и безжалостности. «Или Создатель не всемогущ, или он не так уж всемилостив, – говорит он. – Либо Он может прекратить этот повсеместный ужас, но не хочет этого делать, и значит, Он не всемилостив; либо Он этого хочет, но это Ему не под силу, и тогда он не всемогущ». Это сложная дилемма для человека, который ищет ответы в логике и здравом смысле. Конечно, если обращаться к вере, выпутаться можно из любой ситуации. Мне пришлось прикрыться тем же щитом, которым ты, Берти, так много раз спасался от моих нападок. Я сказал, что дилемма эта возникла из-за того, что мы принимаем как данное, что то, что кажется нам злом, является ЗЛОМ. «Попробуй доказать, что это не так», – ответил на это он. – «Мы можем надеяться, что это не так», – сказал я. – «Вот если у тебя вдруг найдут рак преддверия привратника желудка{150}, посмотрим, что ты тогда скажешь», – выкрикнул он и повторял это каждый раз, когда я пытался возобновить спор.
И все же, при трезвом взгляде на эти вопросы, я действительно считаю: очень многое из того, что кажется нам наибольшим злом в жизни, при правильном восприятии вовсе таковым не является. Я уже пробовал обрисовать тебе свои взгляды на это на примере пьянства и распущенности. Однако в физическом плане, мне кажется, это еще более очевидно, чем в нравственном. Любое существующее зло физическое высшей точкой имеет смерть. Но, по моим наблюдениям, смерть сама по себе не является болезненным или ужасным процессом. Во многих случаях смертельная болезнь причиняет умирающему человеку не больше боли, чем ногтоеда{151} или воспаление десны. И часто те виды смерти, которые кажутся самыми страшными для наблюдателя, приносят меньше всего страданий тому, кто умирает. Например, человек попадает под поезд, и его разрывает на части, или человек падает с пятого этажа и превращается в мешок, набитый обломками костей и разбитыми внутренностями. Те, кому пришлось стать свидетелем этого, содрогаются от ужаса и начинают поносить провидение за то, что оно допускает подобное. И в то же время умерший, если бы можно было каким-то образом узнать его мнение, сказал бы, что ничего не помнит о случившемся. Мы, медики, знаем, что боль чаще всего сопровождает разные виды рака и заболевания внутренних органов, но всевозможные лихорадки, апоплексия, заражения крови, легочные заболевания, короче говоря, большинство серьезных болезней не причиняет больным физических страданий.
Я помню, как был поражен, когда первый раз наблюдал прижигание, которое проводили одному пациенту с больным позвоночником. Раскаленное добела железо крепко прижали к его спине без всякой анестезии. От вида этой операции и от тошнотворного запаха горелого мяса я едва не лишился чувств, меня чуть не вывернуло наизнанку. Но, к моему величайшему удивлению, на лице самого пациента не дрогнул ни один мускул. Когда потом я спросил у него об этом, он сказал, что процедура была совершенно безболезненной, и это подтвердил и хирург. «Нервные окончания подвергаются такому разрушению, – объяснил он мне, – что просто не успевают передать болезненные ощущения в мозг». Если это действительно так, как же быть со всеми теми мучениками, жертвами краснокожих и остальными бедолагами, о страданиях и стойкости которых мы наслышаны? Может быть, Божественное провидение не только не жестоко само по себе, но и не дает человеку быть жестоким? Попробуй сотворить какое-либо зверство, оно вмешается и скажет: «Нет, я не позволю, чтобы мое бедное дитя страдало», и тогда происходит омертвение нервов и летаргия, которая делает жертву недосягаемой для мучителя. Дэвид Ливингстон{152} в лапах льва должен был выглядеть как образцовый пример сил зла в действии, между тем сам он потом вспоминал, что испытывал скорее приятные ощущения, чем какую-то боль. Я совершенно уверен, что если бы новорожденный ребенок и только что умерший человек смогли сравнить свои ощущения, бóльшим страдальцем оказался бы первый. Не зря ведь ребенок, только что появившись на этот свет, первым делом открывает свой беззубый рот и изо всех сил выражает недовольство.
Каллингворт сочинил притчу для нашей замечательной новой еженедельной газеты.
«Как-то маленькие сырные клещи завели спор о том, – написал он, – кто сделал сыр. Некоторые из них сказали, что они слишком мало знают, чтобы найти ответ на этот вопрос. Некоторые заговорили о затвердевании пара или о центробежном притяжении атомов. Кое-кто предположил, что появление сыра каким-то образом связано с тарелкой, но даже умнейшие из них не смогли догадаться о существовании коровы».
Мы оба, Каллингворт и я, считаем, что бесконечное находится вне пределов нашего восприятия. Единственное различие в наших взглядах заключается в том, что в устройстве вселенной он видит зло, а я добро. Все-таки во всем этом заключена великая загадка! Главное для нас – быть честными и уважать друг друга. Над крышей дома напротив я вижу выстроившиеся цепочкой звезды. Они подмигивают мне… хитро подмигивают глупому маленькому человечку с пером в руке и листом бумаги на столе, который силится понять то, что понять ему не дано.
Ну что ж, теперь я, пожалуй, вернусь с небес на землю. Прошел уже почти месяц с тех пор, как я писал тебе в последний раз. Я хорошо запомнил дату предыдущего письма, потому что за день до того Каллингворт прострелил мне палец дротиком из духового ружья. Рана загноилась, поэтому я пару недель никому не мог писать, но сейчас уже все прошло. Мне столько всего хочется тебе рассказать, но, когда я начинаю все обдумывать, оказывается, что писать-то особо и не о чем.
Во-первых, о практике. Я уже говорил, что Каллингворт отвел мне кабинет прямо напротив своего, с тем чтобы отправлять больных, нуждающихся в хирургии, ко мне. Первые несколько дней я сидел без работы и слушал, как он кричит и ругается с пациентами или произносит речи с лестницы для ожидающих внизу. Внизу, рядом с дверью напротив таблички с его именем, повесили и мою: «Доктор Старк Манро, хирург». Знал бы ты, как возгордился я, когда впервые ее увидел! На четвертый день ко мне зашел первый пациент. Он даже не догадывался о том, что был первым пациентом, которого я принимал в своей жизни, имея собственный кабинет. Если бы он это знал, он бы, вероятно, не так радовался.
Этому бедолаге, правда, и так особо радоваться было нечему. Это был старый солдат, который остался почти без зубов, но все же умудрялся каким-то образом держать во рту короткую черную глиняную трубку. Не так давно у него на носу появился небольшой нарыв, который стал увеличиваться и покрылся коркой. Я его ощупал, это было плотное, как застывший клей, образование, в котором пациент чувствовал стреляющие боли. Диагноз сомнений не вызывал: эпителиоматозный рак{153}, причиной которого было раздражение, вызванное горячим табачным дымом. Я отослал его обратно в деревню, из которой он приехал, но через два дня сам съездил к нему на каллингвортовой двуколке и удалил опухоль. За работу я получил лишь соверен. Но это может быть хорошим началом для моей карьеры. Старик держался молодцом, он как раз недавно заезжал ко мне (теперь у него появились пышные закрученные аристократические усы, которые скрывают ноздри), чтобы сообщить, что купил целую коробку «церковных старост»[30]. Это была моя первая операция, и я, проводя ее, волновался больше, чем пациент, но результат придал мне уверенности в своих силах. Я твердо решил не отказываться ни от чего. Будь что будет, я готов работать. Зачем дожидаться чего-то лучшего? Я знаю, многие ждут своего шанса всю жизнь, но ведь, если двадцать лет просидеть без работы, и нервы крепче не станут, и знания утратят свежесть.
Работы у меня не много (люди ко мне приходят очень бедные и платят крохи), и все же я ею очень дорожу. За первую неделю я заработал, включая гонорар за ту операцию, один фунт семнадцать шиллингов и шесть пенсов. За вторую – ровно два фунта. За третью я разбогател на два фунта пять шиллингов, а эта неделя, как я только что подсчитал, принесла мне два фунта восемнадцать шиллингов, так что я иду в правильном направлении. Конечно же, эти цифры звучат смешно по сравнению с двадцатью фунтами в день, которые имеет Каллингворт, и моя практика кажется тихой маленькой заводью по сравнению с бушующим потоком, который протекает через его кабинет. И все же я вполне доволен и не сомневаюсь, что смогу заработать те триста фунтов в год, которые он мне обещал. Особое удовольствие мне доставляет мысль о том, что, если что-нибудь все-таки случится дома, я смогу оказать помощь родным. Если все и дальше пойдет так же хорошо, я крепко стану на ноги.
