Уилла Кэсер - Моя Антония
Я ей шепнула, чтоб она вышла со мной во двор. Знала, что при матери она говорить не станет. Она послушалась и повела меня к огороду, даже головы не покрыла.
Тут она мне так просто и вроде спокойно говорит: "Я, миссис Стивенс, замуж не вышла, а надо было".
"Дитя мое, - ахнула я, - что же стряслось? Расскажи мне, не бойся".
Она села на пригорок, так, чтобы из дома нас не видно было: "Он от меня сбежал, - говорит, - я и не знаю, думал ли он когда-нибудь на мне жениться".
"Так что, он и работу бросил? Уехал совсем из наших краев?" спрашиваю.
"А он уже и так не работал. Его уволили, занесли в черный список за жульничество, он наживался на билетах. Я этого не знала. Все думала, что к нему придираются. Когда я туда приехала, он болел. Только что из больницы вышел. Жил со мной, пока у меня деньги не кончились, и тут я увидела, что он и не думает на работу устраиваться. А потом он однажды ушел и не вернулся ко мне. Я все ходила, искала его, пока один славный парень на станции не посоветовал мне бросить это дело. Сказал, что, видно, Ларри пошел по плохой дорожке и ждать его нечего. По-моему, он уехал в Мексику. Там кондукторы быстро богатеют, местные платят им за полбилета, а они им билеты не дают, деньги оставляют себе, облапошивают компанию. Ларри мне часто рассказывал о тех, кто вот так разбогател".
Я, конечно, спросила, почему она сразу на гражданском браке не настояла, тогда у нее были бы хоть какие-то права. Она, бедняжка, опустила голову на руки и сказала: "Сама не знаю, миссис Стивенс. Видно, у меня терпение кончилось, столько-то ждать! Я все думала - увидит он, как я о нем забочусь, и останется со мной".
- Знаешь, Джимми, села я рядом с ней на пригорке да как заплачу! Разревелась, будто девчонка. Ничего не могла поделать. У меня просто сердце разрывалось. А дело было в мае, и день теплый, погожий, и ветерок, и жеребята на пастбищах скачут, но я себя не помнила от горя. Моя Антония, такая добрая, такая хорошая, вернулась домой опозоренная! А Лена Лингард ведь всегда была непутевая, что ни говори, но теперь вон как изменилась, каждое лето приезжает сюда разодетая в шелка да бархат и матери своей помогает. Конечно, всяко бывает, только ты сам знаешь, Джим Берден, какие разные эти девушки. И вот, нате вам, хорошая-то и попала в беду! Ну чем мне было ее утешить? Я дивилась только, что сама она так спокойна. Когда мы пошли к дому. Тони остановилась пощупать белье, хорошо ли сохнет, и ей, видно, приятно было, что оно такое белое, - сказала мне, что в Денвере они жили в кирпичном доме, там и постирать-то негде.
Когда я Антонию в следующий раз увидела, она пахала участок под кукурузу. Всю ту весну и лето она делала мужскую работу на ферме, как будто так и надо. У Амброша других помощников не было. Бедный Марек уже давно стал буйным, и его отправили в лечебницу. Так мы и не увидели тех красивых платьев, что Тони себе нашила. Она их даже из сундука не вынимала. Держалась всегда ровно, спокойно. Люди уважали ее за усердие и старались делать вид, будто ничего не случилось. Болтать-то, конечно, болтали, но если б она заносилась, судачили бы еще больше. А она была такая тихая, такая прибитая, что ни у кого язык не поворачивался ее попрекать. Никуда она не ходила. Даже ко мне за все лето ни разу не собралась. Я сначала обижалась, а потом подумала, что ей этот дом, верно, слишком многое напоминает. Я старалась сама к ним забежать при случае, да только, когда Тони возвращалась домой с поля, я как раз была здесь занята. Говорила она все о зерне да о погоде, будто у нее других забот и нет, а если я приду, бывало, поздно вечером, она уж прямо с ног валится от усталости. И зубы ее тогда донимали, то один заболит, то другой, так и ходила почти все время с распухшей щекой. А в Черный Ястреб к врачу ехать не хотела, боялась кого-нибудь из знакомых встретить. С Амброша все его благородство давно слетело, он вечно был мрачный. Я ему раз сказала, что Антонии, мол, нельзя столько работать, совсем она умучена. А он ответил: "Если вздумаете вбивать ей это в голову, лучше к нам не ходите". Ну, я и не стала ходить.
Антония проработала всю жатву и всю молотьбу, только к соседям теперь стеснялась наниматься, не то, что раньше, когда была молодая и беззаботная. Я ее почти и не видела до самой осени, а тогда она стала пасти скот на свободных пастбищах к северу отсюда, недалеко от большой колонии луговых собачек. Иногда идет она со стадом через западный холм, я выбегу ей навстречу и провожу немного. В стаде у Амброша было тридцать голов, а осень выдалась засушливая, травы мало, вот она их так далеко и гоняла.
Погода стояла ясная, теплая, и Антония рада была побыть одна. Пока бычки пасутся, она сядет на травку и часами греется на солнце. Иногда я выкраивала минутку проведать ее, если она не слишком далеко забиралась.
Однажды она мне сказала: "Надо бы мне плести кружева или вязать, как Лена, бывало. Но только возьмусь за работу, начинаю глазеть вокруг и забываю про рукоделие. Кажется, совсем недавно мы с Джимом Берденом здесь играли. А тут на холме я и сейчас могу показать те места, где любил стоять отец. Мне иногда думается, я долго не проживу, вот я и стараюсь вдоволь насладиться каждым денечком".
Пришла зима, и Антония стала ходить в сапогах, в длинном мужском пальто и в мужской фетровой шляпе с большими полями. Я, бывало, смотрела, как она проходит мимо, и вот заметила, что походка у нее стала тяжелая. Однажды в декабре посыпал снег. Уже к вечеру вижу - Антония гонит свое стадо домой по холму. Снег валил густо, она шла, наклонившись вперед, и такой казалась одинокой, хуже, чем всегда. "Надо же, - сказала я себе, - что-то Тони припозднилась. Пока она загонит скот в хлев, уже совсем темно будет". Меня прямо за душу взяло, до чего она была несчастная - видно, не могла подняться и собрать стадо вовремя.
В тот самый вечер все и случилось. Пригнала она скот домой, заперла в хлеву, прошла к себе в комнату за кухней и закрылась. И там одна-одинешенька, не позвав никого, не застонав, легла на кровать, да и родила ребеночка.
Я накрывала к ужину, как вдруг старая миссис Шимерда, совсем запыхавшись, скатилась с лестницы в наш подвал и закричала:
"Ребенок! Родила ребенок! Амброш злой, как дьявол!"
Мой брат Уильям - человек, конечно, терпеливый. Он как раз собрался поесть горячего после целого дня в поле. Так он слова не сказал, встал, пошел в конюшню и запряг лошадей. Доставил нас к Шимердам - быстрее нельзя. Я сразу бросилась к Антонии и начала хлопотать вокруг нее, а она лежит, не открывая глаз, и на меня никакого внимания. Старуха налила теплой воды в таз, хотела искупать младенца. Я поглядела, поглядела и говорю ей громко:
"Миссис Шимерда, это едкое желтое мыло и близко к девочке не подносите. У нее вся кожица облезет", - рассердилась даже.
"Миссис Стивенс, - позвала меня Антония, - посмотрите у меня сверху в сундуке, там есть хорошее мыло".
Это были ее первые слова.
Запеленала я девочку и вынесла показать Амброшу. Он бормотал что-то, сидя за плитой, и даже глаз не поднял: "Лучше бы ее сразу кинуть в кадку с дождевой водой", - говорит.
"Вот что, Амброш, - сказала я, - в этой стране есть законы, не забывай об этом. Я свидетель, что ребенок родился здоровый и крепкий, и я пригляжу, чтоб с ним ничего не стряслось".
До сих пор горжусь, что осадила его.
Ну, дети тебя вряд ли интересуют, но дочка у Антонии росла здоровой. Антония сразу полюбила ее и никогда не стыдилась - будто носила кольцо на пальце. Сейчас девочке год восемь месяцев, и я бы хотела, чтоб за другими детьми так ухаживали! Антонию сам бог создал быть матерью. Хорошо бы ей выйти замуж и обзавестись семьей, да не знаю, получится ли что теперь.
Ночь я провел в той самой комнате, где жил мальчиком, в окно веял летний ветер, принося запах созревших хлебов. Я не мог заснуть и смотрел, как луна освещает крышу конюшни, стога и пруд, как черной тенью вырисовывается на синем небе старая ветряная мельница.
4
На следующий день я пошел к Шимердам. Юлька показала мне девочку и сказала, что Антония на южном участке копнит пшеницу. Я полями спустился к ней, и Тони заметила меня еще издали. Она оперлась о вилы и, стоя у копен, смотрела на меня, пока я подходил. Как поется в старой песне, мы встретились молча, едва не заплакав. Ее теплая рука сжала мою.
- Я так и думала, что ты придешь, Джим. Мне вчера сказали, что ты у миссис Стивенс. Я тебя весь день поджидаю.
С тех пор, как я видел ее в последний раз, она похудела и, как выразилась вдова Стивенс, выглядела "умученной", но в лице ее появилась какая-то новая серьезность, а все еще яркий румянец говорил о природном здоровье и силе. Почему "все еще"? - промелькнуло у меня в голове; ведь, хотя и в моей, и в ее жизни столько всего случилось. Тони едва исполнилось двадцать четыре года.
Антония воткнула вилы в землю, и мы, не сговариваясь, двинулись к тому не тронутому плугом клочку земли на перекрестке дорог, где нам легче всего было поговорить друг с другом. Мы сели у провисшей проволоки, которая отделяла могилу мистера Шимерды от остального мира. Высокую красную траву здесь никогда не косили. Зимой она исчезала, а весной поднималась снова и теперь была густая и пышная, словно тропические растения, которыми украшают сад. Я вдруг заметил, что рассказываю Тони обо всем: как решил изучать право и поступил в Нью-Йорке в юридическую контору к одному из родственников моей матери, как прошлой зимой умер от воспаления легких Гастон Клерик и как это изменило мою жизнь. А Тони засыпала меня вопросами про моих друзей, про то, как я живу, про мои заветные мечты.
