Уилла Кэсер - Моя Антония
- Да, значит, ты навсегда от нас уедешь, - со вздохом сказала она. - Но я тебя все равно не потеряю. Вспомни моего отца - вот уж сколько лет он лежит здесь, а я ни с кем так прочно не связана. Для меня он всегда будет живой. Я все время с ним разговариваю, советуюсь. Чем старше делаюсь, тем он мне ближе, тем лучше я его понимаю.
Она спросила, привык ли я к большим городам:
- Я-то мучилась бы в городе. Умерла бы от тоски. Мне нравится жить там, где я знаю каждое дерево, каждый стог, где сама земля для меня как старый друг. Я хочу жить и умереть здесь. Отец Келли говорит, что каждый родится на свет для чего-то, и я знаю, что я должна делать. Буду стараться, чтоб моей дочке жилось лучше, чем мне. Я буду о ней заботиться, Джим.
Я сказал, что не сомневаюсь в этом:
- Знаешь, Антония, с тех пор как я отсюда уехал, я думал о тебе больше, чем о всех здешних знакомых. Как бы мне хотелось, чтоб ты была моей возлюбленной, женой или сестрой, матерью, все равно - кем только бывает женщина для мужчины. Я всегда о тебе помню, от тебя зависят все мои склонности, все, что мне нравится и что нет, - я сотни раз убеждался в этом, хоть сначала и не сознавал. Ты как бы часть меня самого.
Она обратила ко мне блестящие доверчивые глаза, и они медленно наполнились слезами.
- Как это может быть? Ведь у тебя столько друзей, а я так тебя огорчила! До чего же хорошо, Джим, что люди могут столько значить друг для друга! Как я рада, что мы с малых лет росли вместе. Жду не дождусь, чтоб моя дочка стала старше - буду ей тогда рассказывать обо всех наших проделках. Ты всегда будешь вспоминать меня, думая о прошлом, правда? По-моему, о прошлом никто не забывает, даже те, кто счастлив.
Мы возвращались домой полями, солнце громадным золотым шаром висело на западе, над самым горизонтом. Пока оно опускалось, на востоке всплывала луна, похожая на большое колесо, светло-серебряная, отливающая розовым, прозрачная, как мыльный пузырь или собственный призрак. Оба светила, задержавшись на разных концах небосвода, несколько минут взирали друг на друга через огромную плоскую равнину. В этом необычном освещении каждое деревцо, каждая копна пшеницы, каждый подсолнух и кустик молочая вытянулись и устремились к небу, даже борозды и рытвины в полях проступили особенно четко. Я опять услыхал древний зов земли, ощутил таинственные чары, которые исходят от полей, когда наступает ночь. Мне снова захотелось стать маленьким и чтоб мой жизненный путь тут и окончился.
Мы дошли до края поля, где дороги наши расходились. Я взял смуглые руки Антонии, прижал их к груди и опять почувствовал, какие они добрые, сильные и теплые, вспомнил, сколько хорошего они для меня сделали. Я долго стоял, прижав их к сердцу. Вокруг становилось все темней и темней, и мне приходилось вглядываться в ее лицо, которое я хотел навсегда сохранить в сокровенном уголке памяти, не заслоненным воспоминаниями о лицах других женщин, потому что для меня оно было самым дорогим и самым нужным.
- Я вернусь, - убежденно пообещал я, глядя на нее в мягких, сгущающихся сумерках.
- Может быть! - Я скорей почувствовал, чем увидел, что она улыбается. Но даже если не вернешься, все равно ты всегда со мной, так же как мой отец. С вами мне не будет сиротливо.
Когда я шел домой по знакомой дороге, мне чудилось, что следом за мной бегут мальчик и девочка, как когда-то бежали за нами наши тени, и что я слышу, как они смеются и шепчутся, раздвигая траву.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ. СЫНОВЬЯ КУЗАКОВ
1
Я обещал Антонии вернуться, но жизнь решила иначе, и сдержать свое слово я смог только через двадцать лет. Время от времени до меня доходили вести о ней; я узнал, что вскоре после нашей встречи она вышла замуж за молодого чеха, двоюродного брата Антона Елинека, слышал, что живут они бедно и у них много детей. Однажды, находясь за границей, я оказался в Чехии и послал Антонии из Праги открытки с видами ее родного городка. Через несколько месяцев от нее пришло письмо, в котором она писала, как зовут ее детей, сколько каждому из них лет и больше почти ничего; в конце письма стояла подпись - "Твой старый друг Антония Кузак". Когда я встретил Тину Содерболл в Солт-Лейк-Сити, она сказала, что Тони "все не везет", что муж ее не слишком крепкий и жизнь у Тони трудная. Может быть, я не ехал к ней так долго из трусости. Дела по нескольку раз в год приводили меня на Запад, и в каждый приезд меня тянуло задержаться в Небраске и проведать Антонию. Но я все откладывал встречу до следующей поездки. Мне не хотелось видеть ее постаревшей и сломленной; мысль об этом пугала меня. За двадцать лет жизни, полной забот, поневоле расстаешься со многими иллюзиями. Но иллюзий юности я терять не хотел. Некоторые воспоминания навсегда остаются живыми, и что бы ни происходило потом, они все равно самые дорогие для нас.
Наверно, я так и не съездил бы к Антонии, если бы не Лена Лингард. Два года тому назад я побывал летом в Сан-Франциско и навестил ее и Тину. Тина живет в особняке, а мастерская Лены помещается тут же за углом, в большом доме. Мне было интересно спустя столько лет поглядеть, как эти женщины ладят друг с другом. Тина время от времени проверяет финансовые дела Лены и советует ей, куда вложить деньги; Лена, судя по всему, заботится о том, чтобы Тина не стала чересчур скупой.
- Чего не выношу, - заявила она мне в присутствии Тины, - так это плохо одетых богатых женщин.
Тина хмуро усмехнулась и заметила, что сама-то Лена никогда не будет ни плохо одетой, ни богатой.
- И не надо! - благодушно бросила Лена.
Лена охотно рассказывала мне об Антонии и убеждала съездить к ней.
- Непременно съезди, Джим. Для нее это будет такой праздник. Не слушай Тину. Антон Кузак вовсе не так уж плох. Он тебе понравится. Конечно, он не добытчик, но Тони и не подошел бы слишком оборотистый. Дети у нее премилые, сейчас их, верно, уже десять или одиннадцать. По мне, такая громадная семья ни к чему, но для Тони это как раз то, что нужно. То-то она рада будет показать тебе их всех!
Возвращаясь на Восток, я сделал остановку в Хейстингсе, в Небраске, и, наняв вполне сносных лошадей и открытую коляску, пустился разыскивать ферму Кузака. Уже перевалило за полдень, когда я понял, что приближаюсь к цели своего путешествия. На невысоком холме справа я увидел большой фермерский дом, рядом красный амбар, окруженный ясенями, а вниз по холму к проезжей дороге спускались загоны для скота. Я придержал лошадей, размышляя, где мне лучше свернуть к ферме, как вдруг услышал тихие голоса. Впереди, в придорожных зарослях терновника, я увидел двух мальчиков, склонившихся над мертвой собакой. Младший, лет четырех или пяти, стоял на коленях, прижав руки к груди и горестно опустив коротко остриженную голову. Старший, положив руку ему на плечо, утешал его на языке, которого мне уже давно не приходилось слышать. Я остановил лошадей рядом с ними, и старший, взяв младшего за руку, подошел ко мне. Он тоже выглядел удрученным. Ясно было, что день для них выдался грустный.
- Вы сыновья миссис Кузак? - спросил я.
Младший даже головы не поднял, он был слишком подавлен своим горем, но брат его посмотрел на меня умными серыми глазами:
- Да, сэр.
- Вы живете там, на холме? Я еду повидаться с вашей матерью. Садитесь, я вас подвезу.
Старший мальчик посмотрел на хмурого братишку:
- Лучше мы пешими пойдем. Мы вам отворим ворота.
Я свернул на боковую дорогу, а мальчики молча пошли следом. Когда я поравнялся с ветряной мельницей, еще один паренек - кудрявый и босоногий выскочил из конюшни, чтобы привязать моих лошадей. Он был хорош собой, этот мальчишка: краснощекий, веснушчатый, с нежной кожей и рыжеватыми, спускающимися на шею завитками, густыми, как у барашка. В два счета он привязал моих лошадей и кивнул, когда я спросил, дома ли его мать. Потом взглянул на меня: на щеках у него от приступа беспричинного веселья проступили ямочки, и он взмыл на самый верх ветряной мельницы с такой быстротой, что я заподозрил пренебрежение к моей персоне. Идя к дому, я чувствовал, что сверху он следит за мной.
Из-под ног у меня с кряканьем и гоготом разбегались утки и гуси. Белые кошки грелись на солнце среди желтых тыкв, разложенных на ступенях веранды. Сквозь дверную сетку я заглянул в просторную светлую кухню с белым полом; В кухне стоял длинный стол, вдоль стены - ряд деревянных стульев, а в углу сверкала плита. Две девочки, болтая и смеясь, мыли в раковине посуду, а совсем маленькая девчушка в коротеньком фартучке, сидя на табуретке, баюкала тряпичную куклу. Когда я спросил, где их мать, одна из девочек выронила полотенце, пробежала через кухню, бесшумно переступая босыми ногами, и скрылась. Старшая, на которой были чулки и туфли, шагнула к двери мне навстречу. Она была плотная, черноволосая, с темными глазами, и держалась уверенно и спокойно.
- Входите, пожалуйста. Мама сейчас придет.
И не успел я сесть на придвинутый ею стул, как случилось чудо: в кухню вошла и остановилась передо мной Антония - крепкая, смуглая, с легкой сединой в каштановых волосах. Бывают такие тихие минуты, от которых сжимается сердце, и мужества тут нужно куда больше, чем в бурные, насыщенные страстями периоды. Я был потрясен - еще бы! Так всегда бывает, когда встречаешься с людьми через много лет, особенно если их жизнь была трудной и полной испытаний, как у этой женщины. Мы стояли, глядя друг на друга. Глаза, тревожно всматривавшиеся в меня, - это были глаза Антонии. Таких я больше ни у кого не встречал, хотя видел сотни разных лиц. И по мере того, как я вглядывался в Антонию, перемены, происшедшие с нею, становились менее заметными, а сходство с ней, прежней, проступало все отчетливей. Это была Антония - в полном расцвете душевных сил, много пережившая, но не сломленная, она смотрела на меня, и голос ее, столь памятный мне голос, хрипловатый, чуть с придыханием, спрашивал:
