Уилла Кэсер - Моя Антония
После того как мы расстались с миссис Харлинг у ее калитки, я пошел проводить Френсис, и она спросила без обиняков:
- Ты, конечно, слышал про бедную Антонию?
"Бедная Антония! Только так ее теперь и называют!" - с горечью подумал я. Я сказал, что бабушка написала мне, как Антония собралась замуж за Ларри Донована, как поехала туда, где он служил, как он бросил ее, а у нее родился ребенок. Вот все, что я знаю.
- Да, он на ней так и не женился, - подтвердила Френсис. - Я не видела ее с тех пор, как она вернулась. Она живет дома, на ферме, и в городе почти не бывает. Один раз привозила ребенка показать маме. Боюсь, она теперь всю жизнь будет гнуть спину на Амброша.
Я старался не думать об Антонии. Ведь она так горько меня разочаровала! Мне было обидно, что ее теперь все жалеют, а вот Лена Лингард, которой всегда прочили всякие беды, стала модной портнихой в Линкольне, и о ней в Черном Ястребе говорят с уважением. Лена, если ей приходила охота, могла подарить кому-нибудь свое сердце, но головы никогда не теряла, помнила о деле и пробила себе дорогу в жизни.
В тот мой приезд все отзывались о Лене благосклонно, но осуждали Тину Содерболл, которая год назад, никому ничего не сказав, отправилась искать счастья на Запад. Кто-то из местных молодых людей, вернувшийся недавно из Сиэтла, привез известие, что Тина поехала на океанское побережье вовсе не наобум, как все думали, а с вполне определенными планами. Оказалось, что один делец, обычно останавливавшийся во время своих разъездов у миссис Гарднер, владел несколькими пустующими домами в районе Сиэтлского порта и предложил Тине один из них, чтобы она могла начать дело. Тина устроила в доме меблированные комнаты для моряков. Теперь, говорили в Черном Ястребе, песенка Тины спета. Пусть даже дом этот пока что слывет приличным, долго так не протянется - все матросские ночлежки одинаковы.
Думая об этом, я вдруг сообразил, что знаю Тину гораздо хуже, чем остальных девушек. Я помнил, как она резво порхала по столовой миссис Гарднер на высоких каблучках, разнося большие подносы, заставленные тарелками, довольно-таки дерзко поглядывая на щеголеватых коммивояжеров и презрительно на невзрачных - эти так ее боялись, что не отваживались попросить второй кусок пирога с подноса. Мне подумалось, что матросы в Сиэтле тоже, верно, побаиваются Тину. Но до чего удивились бы мы, если бы, сидя на веранде у Френсис Харлинг и разговаривая о Тине, узнали вдруг, какое ее ждет будущее! Никому из юношей и девушек, выросших вместе с ней в Черном Ястребе, не выпала на долю такая бурная жизнь, никто так разительно не преуспел!
Вот что произошло с Тиной. Пока она в Сиэтле заправляла своим домом для моряков, на Аляске открыли золото. Золотоискатели и матросы возвращались с Севера с удивительными рассказами и с кисетами, полными золота. Тина видела это золото и взвешивала его на ладони. Тогда-то в ней и проснулась отвага, о которой никто раньше не подозревал. Она продала свой приют для моряков и, уговорив какого-то плотника с женой, отправилась с ними в Серкл. В метель они добрались до Скагуэйя; на санях, запряженных собаками, переправились через Чилкут и поплыли по Юкону на плоскодонках. В тот самый день, когда они достигли Серкл, туда пришли индейцы-сиваши и рассказали, что дальше по Юкону у одного из ручьев в Клондайке есть богатая золотая жила. Через два дня Тина, ее друзья и почти все жители Серкл-Сити двинулись в Клондайк на последнем пароходе, который шел вверх по Юкону, пока реку не сковало льдом. Высадившиеся с этого парохода и основали город Доусон. Через несколько недель в лагере было полторы тысячи не имеющих крова золотоискателей. Тина и жена плотника взялись готовить им еду в одной из палаток. Старатели выделили Тине клочок земли, и плотник выстроил из бревен небольшую гостиницу. В ней Тина иногда кормила по сто пятьдесят человек за день. Золотоискатели на самодельных лыжах приходили к Тине со своих участков, расположенных за двадцать миль, покупали свежий хлеб и расплачивались золотом.
В ту зиму Тина приютила у себя в гостинице одного шведа, который отморозил ноги, пытаясь ночью в пургу добраться до своей хижины. Бедняга считал великим счастьем, что о нем заботится женщина, да еще говорящая на его родном языке. Когда ему сказали, что ступни придется ампутировать, он ответил, что лучше бы ему умереть во время операции, - как прожить рабочему человеку в этом суровом мире без ног? Он действительно не перенес операции, но успел завещать Тине Содерболл свою заявку на ручье Ханкер. Тина продала гостиницу, вложила половину денег в строительство, развернувшееся в Доусоне, а на остальные принялась разрабатывать свой участок. Удалившись в глушь, она жила на этом клочке земли. Скупала участки у отчаявшихся, обменивала их или продавала с процентами.
Проведя в Клондайке почти десять лет, Тина нажила значительное состояние и переселилась в Сан-Франциско. В 1908 году я встретил ее в Солт-Лейк-Сити. Это была худощавая, очень хорошо одетая женщина, очень сдержанная, с суровым лицом. Как ни странно, она чем-то напоминала миссис Гарднер из Черного Ястреба, у которой служила много лет назад. Тина рассказала мне кое-какие из своих захватывающих дух приключений в стране золота, но все это ее уже не волновало. Она чистосердечно призналась, что теперь, кроме денег, почти ничем не интересуется. Лишь о двух людях она говорила с теплом - о шведе Йонссоне, завещавшем ей свою заявку, и о Лене Лингард. Она убедила Лену переехать в Сан-Франциско и открыть там мастерскую.
- Линкольн для нее не место, - сказала Тина, - в таком городишке о Лене всегда будут сплетничать. А Сан-Франциско ей как раз подходит. Заказчицы у нее из хорошего круга. Лена все такая же! Бесшабашная, но головы не теряет. Единственная из моих знакомых, кто нисколько не постарел. Я довольна, что Лена здесь: она так умеет всему радоваться. Она и за мной следит, не дает мне ходить обтрепанной. Покажется ей, что мне нужно новое платье, она его смастерит, пришлет мне на дом - и уж счет такой приложит, будьте спокойны!
Тина слегка прихрамывала. Участок на ручье Ханкер взимал дань со своих владельцев. Как и бедняга Йонссон, Тина пострадала от внезапной перемены в погоде. Она лишилась трех пальцев на одной из своих хорошеньких ножек, которые так бойко переступали когда-то по тротуарам Черного Ястреба в полосатых чулках и остроносых туфельках. О своем увечье Тина упомянула вскользь - видно, оно для нее мало значило. Успех принес ей удовлетворение, но не дал счастья. Она казалась человеком, в котором навсегда угас интерес к жизни.
2
В то лето, вскоре после возвращения домой, я уговорил бабушку и деда сфотографироваться и однажды утром пошел к фотографу договориться о съемке. Ожидая, пока он выйдет из своей затемненной рабочей комнаты, я разглядывал снимки на стенах, пытаясь найти знакомых: здесь были девушки, наряженные по случаю окончания школы, женихи и невесты, державшиеся за руки, и целые семьи - по три поколения сразу. В глаза мне бросился один из унылых "цветных портретов" в тяжелой раме, какие обычно висят в гостиной фермерского дома; на нем был изображен большеглазый младенец в коротком платьице. Вышел фотограф и смущенно, как бы извиняясь, засмеялся.
- Это дочка Тони Шимерды. Помните Тони? Ее еще называли когда-то Тони Харлингов. Жаль ее! Но ребенком своим она гордится, о дешевой раме и слышать не хотела. Брат ее, наверно, приедет за портретом в субботу.
Я ушел с мыслью, что мне нужно обязательно повидаться с Антонией. Всякая другая девушка на ее месте скрывала бы своего ребенка, но Тони, разумеется, понадобилось, чтобы портрет ее дочки вывесили в городской фотографии, да еще в золоченой раме! Как это на нее похоже! Я бы ее простил, говорил я себе, но как она могла поступиться всем ради такого ничтожного человека!
Ларри Донован, служивший кондуктором на пассажирских поездах, был из тех железнодорожных "аристократов", кто всегда боится, как бы их не попросили закрыть окно, и если к ним обратятся с просьбой о столь не подобающей их рангу услуге, они молча указывают пальцем на кнопку для вызова проводника. Даже идя по улице, где такие просьбы не могли угрожать его достоинству, Ларри напускал на себя надменный начальственный вид. Когда поездка заканчивалась, он, надев шляпу и спрятав в саквояж из крокодиловой кожи фуражку, независимо выходил из вагона вместе с пассажирами, шел прямо в станционное здание и переодевался. Ему было чрезвычайно важно, чтобы никто не видел его в форменных синих брюках после того, как он покинул поезд. С мужчинами он обычно вел себя холодно и отчужденно, но с женщинами держался с молчаливой проникновенной фамильярностью - для каждой особое рукопожатие и при этом выразительный, неотрывный взгляд. Он ловко завоевывал их доверие - и замужних, и незамужних, прогуливался с ними при луне, сетовал, какую совершил ошибку, не поступив на службу в контору железнодорожной компании, и доказывал, что куда лучше исполнял бы обязанности главного кассира в Денвере, чем грубиян, занимающий эту должность. Всем своим возлюбленным Ларри доверял деликатную тайну о своих неоцененных достоинствах, и ему всегда удавалось пробудить в какой-нибудь наивной душе жалость к себе.
