Филипп Эриа - Время любить
Моя мать выбрала себе не самый богатый, но и не самый бедный отель. Отчаянно гремевший лифт, вызывавший, очевидно, в разгар сезона бесполезные жалобы клиентов, доставил меня на нужный, словно вымерший этаж. "Войдите",послышался из-за двери, куда я постучалась, голос ждавшей меня; я открыла дверь и увидела мать.
Она мало изменилась. Вопреки моим ожиданиям. Почти пятнадцать лет прошло со времени нашей последней встречи, и я считала, что скорбь по моему покойному брату, а также болезнь наслоились на печальные пометы времени. Но нет. Вернее, не совсем так. Моя мать обладала редкостной способностью к самозащите, почти органическим свойством собирать свои силы в кулак, чему дивились все: родственники, союзники, просто знакомые, даже ее жертвы. А она с притворной скромностью называла это умением владеть собой.
Сейчас моя мать, полусидевшая на железной кровати, провисшей под ее тяжестью, с грудой подушек под спиной, предстала передо мной во всем своем величии; по правую ее руку лежало вязание, спицы и клубок шерсти, по левую - ее дорожная сумочка, ее записная книжка, ручка с неснятым колпачком, очешник. Она сказала, что хочет поблагодарить меня за то, что я к ней заглянула, и этот голос вернул мне прежнюю женщину, вернул мою мать. В комнате было тепло, и она лежала без ночной кофточки. В глубоком вырезе рубашки были видны плечи и верхняя часть груди, даже за время нашей долгой разлуки оставшиеся столь же роскошными; и, глядя на нее, я невольно воссоздала в памяти давно забытую картину: в раззолоченном особняке Буссарделей, еще до моего замужества, стоят и глядят друг на друга в зеркало две женщины, одетые к приему гостей, уже начавших съезжаться: мать, в вечернем платье красно-лиловых тонов, щедро обнажив то, что сама она с гордостью женщины некрасивой именовала "своим декольте", и я в зеленоватом атласе, молоденькая и тоненькая, с еще не сошедшим калифорнийским загаром. Платья для нас, женщин, служат как бы вехами минувшего.
Больше часа я сидела в комнате больной, а моя мать даже не намекнула, зачем меня вызвала. На мои расспросы о здоровье она отвечала довольно кратко: у нее разыгрался коллибациллоз, впрочем, видно было, что она не совсем верит этому диагнозу; потом мы поговорили о том о сем, и она намекнула мне, что наша семья немного забросила ее, впрочем, я поняла это еще из письма. "Но я поддерживаю с ними связь, я еще держу бразды правления",- сказала она, похлопав пальцами по письменным принадлежностям, лежавшим с ней рядом, и улыбнулась одной из своих добродушных улыбок, в которых давно поднаторела. И очевидно, сказала правду, раз сообщила, также кратко, что весь план защиты Патрика, свидетельство дочери, порвавшей с семьей, целиком созрели в ее мозгу. Больше об этом деле ни слова, и я тоже предпочла промолчать. Задай я ей какой-нибудь вопрос, она решила бы, что я, справляясь о шансах Патрика на успех, хочу таким образом выведать, какие шансы имею сама на вознаграждение. Ведь бросила же мать коротенькую фразу: "Если он благополучно выпутается, всем будет хорошо". Зачем же тогда это письмо?
Устав от безмолвной борьбы, я заговорила об отъезде, взглянула на свои часики.
- И правда пора,- согласилась мать.- Не пренебрегай ради меня своими делами. Знаю, знаю, дела важнее всего. В сущности, Агнесса, ты продолжаешь семейную традицию: занимаешься недвижимым имуществом, землей.
После этих слов она сделала паузу и кинула на меня проницательный взгляд, хотя на лице ее застыла маска простодушия. Я никак не реагировала на эти слова.
- К тому же,- продолжала она,- я ведь о тебе осведомлялась. Ты устроилась совсем близко от прелестного города. Мне говорили, что там прекрасные бальнеологические заведения, великолепные врачи. Соответствует это истине или нет?
- Вполне. Кроме того, там прославленный филологический факультет. А для матери взрослого сына это не последнее дело.
В свою очередь она выдержала мой взгляд, мое молчание. Тут я решилась:
- Мама, ты действительно хотела, чтобы я к тебе приехала?
- Конечно, Агнесса. И я очень тебе благодарна за твой визит.
Она ждала вопроса, которого я не задала. Мать никогда меня не любила, зато всегда очень хорошо меня понимала. Сейчас лицо ее было лишено всякого выражения, но я-то знала, что у этой женщины, преуспевшей в искусстве притворства, это есть свидетельство полнейшей искренности.
- Я хотела тебя видеть, Агнесса. Просто увидеть тебя.
Она хотела увидеть, какой я стала. И я немедленно удовлетворила ее желание. Я поднялась с места со всей доступной мне гибкостью. Мать с постели протянула мне руку, хотя при встрече не сделала этого. И, пожимая эту руку, слегка нагнувшись к ней, я узнала запах ее любимого гелиотропового мыла, которому она до сих пор хранила верность. И, выпрямляясь, я еще лучше рассмотрела эту по-прежнему полную грудь семидесятилетней женщины, эту грудь, на которую я молоденькой девушкой не могла глядеть без того, чтобы память упрямо и горько не подсказывала мне, что вскормлена я ее молоком. Ибо мать кормила меня грудью, следуя традициям Буссарделей, хотя после нее эта традиция уже перестала существовать.
Думая о своем, я открыла дверь. И остановилась: забыла перчатки! Я снова приотворила дверь и увидела мать. За какие-нибудь две секунды она рухнула. Утомленная двухчасовыми усилиями продержаться, расточать улыбки, она вся как-то осела, словно из нее вынули душу, и она покоилась на своих подушках без взгляда, без дыхания, опустив веки, щеки одрябли, и даже великолепная грудь кормилицы и та вдруг опала.
Я решила махнуть рукой на перчатки и бесшумно закрыла за собой дверь.
А тем временем мною овладевала любовь. И особенно сильно тогда, когда я оставалась одна. Каждый или каждая, независимо от возраста, одинаково снисходительно наблюдают себя, участника любовной игры, видят себя как бы со стороны в этом своеобразном процессе отчуждения, так и я видела себя подругой мореплавателя, которая ждет на берегу его возвращения из дальних стран. Я не знала, когда вернется Поль. Знала, что он не собирается ждать конца навигации на китобойном судне, принявшем его к себе на борт. В большей или меньшей степени это будет зависеть от собранных им фактов и документов, а также от долготерпения капитана и команды, согласившихся взять с собой этого наблюдателя по просьбе международной комиссии. Но все было предусмотрено. Поль мог в любой момент свернуть свои исследования и возвратиться на сторожевом судне или вертолете.
Он завладел всеми моими помыслами. В его отсутствие я тщательно восстанавливала его облик - так художник дописывает на память портрет. Будет ли похож на этот портрет вернувшийся оригинал? Не раз, даже после нескольких дней разлуки, я обнаруживала, что он не совсем такой, как мне казалось. Когда я думала о нем, меня заносило в сторону; увидев его вновь, я понимала, что требуются поправки, но не испытывала при этом разочарования, и я должна была бы догадаться, что это знамение. Тут только я обнаружила вполне банальную истину, а именно: калька, наложенная на того, кого любишь, и на того, каков он есть в действительности, смещается и дрожит под твоими пальцами. Два контура совпадают лишь на краткий миг или для того, кто плохо видит. "Ох, сдвинулось!" -вот какое восклицание должно было бы срываться с наших уст при каждой встрече. Так сдвигается клише, когда его делает неспокойная рука. Но мы молчим. И в сердце своем уже вносишь тысячи поправок и без устали, без передышки подгоняешь свои контуры под оригинал, и не будет этим поправкам конца. Да еще требуется узнать в этих чертах того, кого любишь. По-моему, величайшие минуты любви - это не минуты наслаждения, ни даже блаженного оцепенения вдвоем, наступающего вслед за тем, а первые полчаса одиночества после разлуки. Ничто тогда не искажает того образа, какой ты себе создал, даже сама модель. Истинные мгновения моих восторгов, как вехами, отмечали мой путь из Ла Рока в Фон-Верт.
Помню, когда мсье Рикар спросил меня, как прошла моя первая деловая встреча с Полем Гру, я вздохнула: "Это же медведь". "Ну в таком случае вы прекрасно поладите, мадам, ведь вы у нас тоже медведица". Но нет. Мы ладили именно благодаря разделявшим нас различиям. Я поняла и другую очевидную истину: любить - это вовсе не значит чувствовать себя близкой другому и походить на него, любить - значит чувствовать, что эта жизнь, совсем чужая, порой прямо противоположная твоей жизни, становится тебе необходимой. Любовь - это значит быть мишенью для другого. А для женщины - соглашаться на эту роль.
Мои чувства высвобождали во мне лишь молодую девушку и неудовлетворенную молодую женщину, ту, которую до смешного неупорядоченные романы отметили своей метой, и мету она до сих пор носит на своем мятежном челе. Подчас я удивлялась, даже пугалась той женщины, какой становилась в присутствии Поля, в его объятиях. Мне казалось тогда, что из самых тайников моего существа подымается нечто темное, дикое, какая-то еще незатронутая сердцевина, джунгли моей души.
