Уильям Теккерей - Новые романы
Роман возвращает нас в 1745 год, во времена, когда достойнейший мистер Эдвард Веверлей отличился на службе у его королевского высочества Претендента и когда наши мужчины еще не съезжались в кабриолетах на Белгрейв-сквер, чтобы обменяться поклонами и комплиментами, щеголяя в белых лайковых перчатках и имея в кармане заграничные паспорта, а вместо этого с мечами в руках выходили против грозных драгун Камберленда и обращали в бегство гренадеров Джонни Коупа. С тех пор многое изменилось, и воинам Перта и Фалкирка в клетчатых шотландских плащах и с палашами на боку пришли на смену офранцуженные денди с напомаженными бородами, помахивающие огромными тростями с золотыми набалдашниками и источающие улыбки за фрикандо в ресторане Бери! Мы их видели, нынешнюю опору трона, мы видели Белгрейв-сквер, мы видели французских рыцарей (прибывших в кабриолетах), которые толпились возле королевской двери и на священном пороге торговались с извозчиками из-за пенсов, мы видели привратников, выкрикивающих: "Пройдите, милорд! Пройдите, мсье!" Мы видели, как подъехал фургон от Гантера с лимонадом и апельсиновым соком для верных воинов Генриха! И сам он был там же - встречал их в прихожей с королевской улыбкой, а в столовой для томимых жаждой доблестных потомков Дюгеклена подавали orgeat и lemonade! О vanitas! О, горестные перемены! Пьеса доиграна. Кто ныне умирает за королей? Если бы Генрих сказал одному из этих мучеников в белых сюртуках и лакированных ботинках: "Seigneur comte, coupez-vous cette barbe, que vous paraissez tant cherir {Господин граф, обрежьте, пожалуйста, бороду, которую вы так холите (франц.).}, - выполнил бы граф его просьбу? Ах!
Не спрашивайте! Не стоит испытывать его сомнительную верность! Каждый из нас волен иметь свое мнение, но давайте держать его при себе. Во всяком случае мистер Лавер правильно сделал, отнеся действие своего романа к 1740, а не к 1840 году, - это единственная мораль из всего вышесказанного.
Книга написана умелой рукой и читается с большим интересом. Приключений в ней, пожалуй, даже чересчур много. Место действия меняется слишком часто. Автор переносит нас из Галуэя в Гамбург, из Гамбурга в Брюгге, из Брюгге через Лондон в Париж, из Парижа в Шотландию, а оттуда в Ирландию, и нас все время оглушает военный набат, и мы без конца попадаем в бои на суше, в бои на море, кораблекрушения, погони и заговоры. Первая битва, при которой мы присутствуем, - ни больше ни меньше как битва при Фонтенуа, и она описана в ярких красках и с большим блеском. Вольтер представил это поражение англичан в столь выгодном для них свете, что получить небольшой щелчок по самолюбию даже приятно, и мистер Лавер не упускает случая доставить нам это удовольствие.
"- Диллон! - воскликнул маршал Саксонский. - Ведите всю Ирландскую бригаду в атаку. Я возлагаю на вас большие надежды. Если впереди полк Диллона, другие последуют за ним. Пока что кавалерия не сказала своего слова: пусть Ирландская бригада покажет пример.
- Слушаю, маршал! - ответил Диллон, отдавая честь и поворачивая коня.
- Победа! - вскричал маршал.
- Или смерть! - торжественно отозвался Диллон, целуя крестовину своего меча, и пришпорил коня, спеша исполнить приказ и дать Ирландской бригаде почетную возможность изменить ход сражения.
Проскакав вдоль фронта выстроенной бригады, с нетерпением ждавшей приказа ринуться в бой, Диллон бросил призыв, услышав который каждый ирландец стиснул зубы, привстал в стременах и сжал меч, охваченный жаждой отмщения, ибо слово, которое выкрикнул Диллон, действовало как талисман: это было "Помните Лимерик!". Затем он круто повернул коня и во главе своего полка, которому выпала честь возглавить атаку, устремился вперед; за ним с громовым топотом копыт, от которого задрожала земля, устремилась вся бригада, и доселе стройные колонны Камберленда были смяты этой страшной лавиной. Диллон пал одним из первых, сраженный пулей англичан, которые вели стойкий прицельный огонь; получив смертельную рану, он понял, что его предчувствие близкой гибели оправдалось, но все же он успел вкусить сладость обещанной им славной победы; всадив шпоры в своего горячего коня, он врезался в самую гущу штыков и, круша направо и налево, увидел, как сломалась английская колонна, и только тогда пал, отбиваясь до последнего вздоха, окруженный трупами врагов. Англичане потерпели поражение и не могли больше сопротивляться, но, неукротимые духом, не обращали к противнику спины и отступали, сохраняя порядок; поражение не лишило их достоинства, и горечь его несколько смягчилась сознанием, что они уступили победу своим мужественным соседям-островитянам, а не чужеземцам. Нелегко было признаваться себе, что они лишились столь могучего союзника по собственной вине, но они утешались мыслью, что только их правая рука могла нанести столь веский удар. Слава богу, дни этой противоестественной вражды отошли в прошлое, и варварские законы, которые ее породили, отменены. Спустя всего шестьдесят с малым лет и всего в пятидесяти милях от этого самого места доблестные ирландцы сражались и победили бок о бок с англичанами, ибо при Ватерлоо Эрин дал Альбиону не только свою огненную кавалерию, но и своего непобедимого полководца".
Эти чертовы ирландцы были и впрямь мастера крошить врагов. Стоило только Ирландской бригаде появиться на поле боя, исход битвы был предрешен. Ни один смертный не мог против нее устоять. И почему какой-нибудь вояка с зеленого острова не напишет историю этого грозного легиона?
Есть что-то трогательное в этих легендах об отваге изгнанников из родной страны, и, без сомнения, можно было бы доказать, что во всех тех случаях, когда французам не удавалось разгромить саксов, это объяснялось тем, что их союзники-ирландцы были заняты другими делами и потому не могли, как выражается мистер Лавер, "Fag an Bealach", то есть "расчистить путь"; на эту тему он написал песню, которую, как он считает, "с восторгом примет, по крайней мере, вся Ирландия".
Ура! Прочь с дороги! Вот несется Рори О'Мор со своей громадной дубиной; он распален гневом, и горе тому саксонскому черепу, на который опустится страшная палица этого богатыря. Он охвачен лютой яростью. Для него умереть все равно что выпить стакан пахтанья; он швыряется рифмами к словам штык и патронташ, словно это для него самые привычные понятия; только что он был буревестником, и вот уже превратился в орла, разбивающего свою скорлупу, а за секунду до этого он был бравым охотником - он готов быть чем угодно во славу своей страны. Я так и вижу саксов, в страхе бегущих от Рори и его бравых охотников, подобно тем нечистым тварям, которые бежали от святого Патрика.
Ничего не скажешь, славная боевая песенка. Но подобает ли ее петь тебе, о Сэмюел Лавер? Неужели ты тоже становишься бунтовщиком и начинаешь выкрикивать песни, пронизанные ненавистью к саксам? Ты, чья нежная и кроткая муза до сих пор пела лишь о мире и доброте; ты, чье имя, казалось бы, соответствует характеру {Lover - от слова love - любить (англ.).}, человек, которому посчастливилось найти четырехлистный трилистник и тот благословенный остров, "где не бывает слез и сердечной боли"! Оставь перебранки политикам и газетчикам. Это их хлеб. Тебе они ни к чему. Пусть себе они распространяют ложь, сеют ненависть, возбуждают жажду крови. Поэтам, гениям не к лицу присоединять свой голос к этому зверскому хору и подстрекать замученных голодом дикарей на убийство. А может быть, ты все тщательно взвесил и обдумал и пришел к выводу, что восстание разумно, необходимо и желательно для твоей страны, что это - единственный путь и что неизбежное побоище будет оправдано той пользой, которую оно принесет? "Песня, - говоришь ты, пуская эту поджигательскую балладу гулять по белому свету, - это детище поэта, которое, если оно здорово, исполнено жизненных сил и чувств и которому предстоит расти и размножаться и питать людей". И вот ты, отлично сознавая все величие звания поэта и то, что каждая написанная тобой строка является пищей, которой питается человечество, спокойно усаживаешься за свой рабочий стол в Лондоне и старательно нанизываешь рифмы, призывающие "Fag an Bealach" и оправдывающие измену! Так, значит, "вся Ирландия с восторгом полакомится этой песней"? Ничего себе кусочек, неплохой обед для всей Ирландии! Кровь, мышьяк, серная кислота, медный купорос - есть чем запить копья, ядра и картечь!
Эта песня призывает к убийствам - или ты видишь в ней что-нибудь иное? Прислушайся к голосу сакса, который убеждает тебя остановиться и поразмыслить, прежде чем начинать эту страшную игру. Можешь ли ты по совести и чести сказать, что за годы, прожитые в Англии, ты встречал хоть одного англичанина, из тех, у кого под саксонским сюртуком бьется человеческое сердце, который бы не сочувствовал бедам и страданиям твоей родины? Как принимают в Англии все эти отчаянные выкрики, полные вызова и ненависти, эту похвальбу своей силой и угрозы убийства? Отвечают ли англичане хотя бы с сотой долей той злобы, с которой ты к ним обращаешься? Отвечают ли они на ненависть ненавистью? Разве они не прощают тебе твою ярость, сочувствуя твоему горю, разве не внимают твоим злобным проклятиям и угрозам со снисходительной жалостью? По крайней мере, сейчас за нами нет вины, хоть мы и причинили твоей стране много зла в прошлом. И я считаю, что поэт позорит свое великое звание, проповедуя со своего амвона это злое, глупое, устаревшее и противное христианству учение - он имеет на это не больше прав, чем священник, вещающий слово божье со своей кафедры. Никогда еще из этого не выходило ничего хорошего. Такая "пища" человечеству не нужна - в этом я могу поручиться. Добрые честные люди никогда не согласятся питаться подобной отравой. И поэту совсем не подобает ее расхваливать - разве он не своего рода священнослужитель? Разве ему не следует занимать нейтральное положение, держаться особняком, в стороне от мирских ссор и драк - и подавать людям пример доброты и миролюбия? Я вижу, что ожесточенное сердце Рори О'Мора смягчается. Он выпускает из рук свою страшную палицу; пожалуй, он на этот раз пощадит сассенаха {Кличка англичан, принятая в Шотландии и Ирландии.} и не будет крушить его кости. Бетти, возьми у джентльмена палку и сунь ее в печь - сейчас мы с ним выпьем горячего чайку.
